А она прислушивалась лишь к собственному терпению, слышала только свой голос, добивалась свободы для самой себя, а когда вознеслась, начала безрассудное состязание с временем, пытаясь сохранить свою молодость, веря, что только там чистота и незапятнанность. И лишь только тогда, когда поняла, что время не подвластно ей, что оно безжалостно будет разрушать ее, что с каждым днем от нее потребуется все больше и больше жертв, она снова потянулась сердцем к далекой отчизне, к своей земле, молодой и зеленой, той, которая одна могла даровать ей и вечность и успокоение.

Как помочь своей земле и чем?

Иногда возникала безумная мысль, что ее земля имела бы мир и покой, если бы султан забрал ее в свои владения, взял под свою тяжелую руку, хотя и опозорил, но защитил бы от бесконечных наскоков и разрушений, которым подвергалась она в течение всей своей истории. Звала Гасана, допытывалась:

— Почему султаны до сих пор не захватили нашей земли? Почему? Терзают крымчаками, разрушают, вытаптывают, хватают людей в ясырь, продают в рабство, а в свою империю не берут. Почему?

— Ваше величество, — избегал ее взгляда Гасан, — разве я знаю? Может, слишком истощена наша земля?

— Что ты говоришь такое, пепел тебе на уста! Разве ж наша земля не самая плодородная в мире? Где ты видел такие степи и такие черноземы, такие пшеницы и травы, столько птиц и зверей, и рыбы в водах, и солнца над головой?

— А может, она слишком тяжела для них? Боятся, что не удержат в руках?

— Жадность и ненасытность никогда не знают меры.

— Тогда уж и не знаю, моя султанша.

— Ты ведь ездил туда и раз, и второй, и третий. Посылала тебя. Видел все. Расспрашивал. Меня вывезли оттуда ребенком, что я могла знать? А тебя посылала, чтобы обо всем разузнал. Должен сказать, когда тебя спрашивает султанша.

— Сказать не штука, моя султанша. А будет ли оно сказано так, как нужно?

— Говори, как думаешь.

— Если подумать, то получается, что не родила, благодарение богу, наша земля человека, который бы продался султанам, обасурманился, стал прислужником стамбульского трона и погубил свою землю.

— Ну, хорошо. Но могли же султаны послать своих санджакбегов в наши степи?

— А если никто не хочет туда ехать?

— Почему же не хотят?

— Боятся.

— Почему же не боятся идти в другие земли?

— Этого уже я не знаю, ваше величество. Может, для того и земли все неодинаковы, и язык у людей разный, и нрав тоже, чтобы одних враг не боялся, а других обходил десятой стороной.

Она устало махала рукой Гасану, отпуская его, а сама снова и снова думала о скорбях своей земли, и казалось ей, что даже у захваченной и порабощенной была бы ее жизнь более спокойной, чем теперь. Но тут же все кричало в Роксолане: к чему покой, если нет свободы? Разве ж не изведала сама этот обманчивый покой, разве не убедилась? Душа кричала, а упрямый разум настаивал на своем, и она надоедала Гасану до тех пор, пока тот, словно бы не выдержав, явился недавно перед султаншей и сообщил:

— Ваше величество, нашелся человек.

— Какой человек? — не поняла Роксолана.

— А такой, который вроде бы и готов послужить султану.

— Где же ты его взял?

— А он сам пришел в Стамбул. Хотел к султану, так султан ведь в походе. Вот я и подумал: может, пусть предстанет перед вами, моя султанша?

— Кто он?

— Говорит — князь. Князь якобы литовский, подданный короля польского, а по происхождению вроде бы из наших. Такая мешанина в одном человеке, что и сам нечистый не поймет, что к чему. Еще когда первый раз ездил к королю, слыхивал я об этом князе. Он там все судился за обиды, которые причинял кому попало. Очень уж юркий и дерзкий князек.

— Как зовут его?

— Вишневецкий.

— Вроде имя известное.

— А что ему имя? Князю одного имени недостаточно. Ему нужны еще богатство и власть. К своим имениям хотел бы прибавить богатства Гальшки Острожской, у которой, кажется, самое большое приданое в королевстве, да вдобавок еще добивается у короля староства Каневского и Черкасского, чтобы прибрать к рукам, может, и половину Украины. А когда ни того, ни другого не удалось заполучить, прибежал в Аккерман к паше и попросился на службу к его величеству султану. Мои люди и препроводили его в Стамбул.

— Приведешь его ко мне, — велела Роксолана.

— Ваше величество, может, я подержу этого князя, как рыбу в рассоле? Ведь это же такая честь для него: не успел прибежать в Стамбул — уже пред ваши светлые очи? Кто бы не мечтал вот так сразу попасть в Топкапы, да еще и предстать пред великой султаншей, узнав с ходу все тайны и легенды!

— Добавь сюда еще ужасы, — улыбнулась Роксолана. — Ладно, подержи малость князя, чтобы у него было время подумать, на что он отважился. Потом приведешь его сюда, но проведи через все ворота Топкапы медленно, чтобы страху набрался, разговаривать с ним буду в султанском диван-хане, и пусть евнухи крепко держат его под руки, как это делают перед султаном, только не подпускают к моему уху, ведь я только султанша, да и не люблю шепота, отдаю предпочтение обыкновенному человеческому голосу.

Гасан продержал Вишневецкого в полном блох, грязном караван-сарае на Долгой улице. Когда же привез в Топкапы, то в самом деле вел князя с убийственной неторопливостью, пропуская его через трое ворот, охраняемых головорезами, готовыми порешить человека по малейшему движению брови своих чаушей, каждый раз останавливаясь, чтобы рассказать, где собираются янычары, где султан кормит своих придворных и гостей, где живут придворные мудрецы, а где палачи, рубящие головы. Слева от вторых ворот Баб-и-Кулели, названных так благодаря двум башням по сторонам, была красивая мраморная чешма, к которой Гасан подвел князя, сказав, что здесь моют голову преступнику перед тем, как отрубить ее. Потому и ворота иногда называют Соук-чешме.

Князь отступил от журчащей воды, брезгливо морщась.

— А вот с другой стороны Баб-и-Кулели, — спокойно продолжал Гасан, — лежит красивый белый камень, на котором выставляют головы казненных за измену и преступления. Сегодня камень пуст, потому что султана нет в Стамбуле, хотя отрубить голову могут и без султана.

— Зачем пан мне это рассказывает? — возмутился князь.

— Может, пригодится, — беззаботно бросил Гасан.

Перед вторыми воротами у князя отобрали саблю и лук, два черных великана крепко взяли его под руки и повели во двор с чинарами и кипарисами, наполненный вкусным дымом из султанских кухонь и дикой музыкой, которая звучала все время, пока князь с его не очень почтительным сопровождающим шел к третьим воротам Баб-ус-сааде — Вратам Блаженства, за которые никто, кроме султана и его приближенных, не ступал.

Зал приемов был сразу же за третьими воротами. Князя почти внесли туда, он очутился в каких-то золотых сумерках перед широким троном, напоминавшим диван, тоже в тусклом сиянии золота, над троном под сводчатым, в причудливых арабесках потолком был красно-золотой балдахин, из-под которого свешивался на крученом золотом шнурке огромный кроваво-красный рубин, посверкивавший с хищной враждебностью, будто живое существо, а под этим рубином на широком троне, удобно и изысканно укутавшись в дорогие ткани, усыпанная бриллиантами, вся в зеленом сиянии невиданных изумрудов, сидела маленькая женщина с ласковой улыбкой на милом личике и с такой добротой, льющейся от нее, что добычливый князь даже засомневался, туда ли его привели, и словно сделал движение, чтобы идти куда-то дальше, но был довольно бесцеремонно поставлен там, где должен был стоять, а затем еще и немедля наклонен в таком глубоком поклоне, что только и мог видеть свои красные сафьяновые сапоги, которыми всегда так гордился, а теперь должен был их проклинать. Но даже на свои сапоги не дано было ему насмотреться — его сразу же поставили на колени и пригнули голову до самого ковра, как будто эти молчаливые великаны хотели заставить его есть шерстяной ворс у подножия трона.