Словом, после истории с Бернштейном Феликс на некоторое время стал чуть разборчивее в знакомствах.

Прошло сколько-то лет. И вот мы попали на концерт Надежды Плевицкой.

Я, конечно, видела и слышала ее и раньше: в Петербурге она была частой гостьей в императорском дворце. Мой oncle Никки ее обожал, считал воплощением души того народа, который он любил и который, как был уверен наш несчастный государь, любил его. Помню, я оказалась на концерте Плевицкой во дворце моей тети Оли, великой княгини Ольги Александровны, на Сергиевской. Собрались мои кузины и блестящая гвардейская молодежь, кирасиры, конногвардейцы. Певица находилась в зените славы – любимица государя, любимица высшего света… Меня ее голос пугал своим надрывом, надломом, этими бабьими интонациями, угрюмым, монотонным трагизмом. А вокруг восторгались: как прекрасно, гибко, как выразительно! И вдруг она запела какую-то народную песню про похороны крестьянки. Все стихли, обернулись. В чем дело? Какая дерзость! Люди пришли для забавы, смеха, а слышат: «Тихо тащится лошадка, по пути бредет, гроб, рогожею покрытый, на санях везет…» Все застыли. Что-то жуткое рождалось в ее исполнении. Сжимало сердце. Наивно и жутко. Наивно, как жизнь. И жутко, как смерть…

С тех пор я никогда не бывала на ее концертах. А она пела то в Ливадии, в Крыму, в императорском дворце (после этого концерта ей была подарена роскошная бриллиантовая брошь с двуглавым орлом), то в школе рукоделия императрицы в Москве, то в Петербурге, то ездила с гастролями по Сибири.

Очень странно, но Феликс ее тоже недолюбливал.

– Из нее земля прет, – говорил он брезгливо. – Не русская почва, как наши любители говорят, а именно земля. Перегной!

Плевицкая объявилась в Париже со своим мужем Скоблиным (говорили, что посаженым отцом на их свадьбе бы сам генерал Кутепов) и пользовалась таким же успехом, как в России, даже большим. Она пела чаще в кабаре или ресторанах, как Вертинский или Иза Кремер, но все же иногда давала концерты в больших залах, снятых для нее какими-нибудь эмигрантскими союзами. У нее была песня – такая страшная, заставляющая всех рыдать:

Замело тебя снегом, Россия,

Запуржило седою пургой,

И печальные ветры степные

Панихиды поют над тобой.

Я ее только раз случайно услышала и, хоть во мне не было этой истерической, типичной, эмигрантской тоски по России (я тосковала по нашей прежней жизни, по нашим дворцам, по нашим домам), все равно не сдержала слез. В зале стояли рыдания, будто колокольный звон. Я слышала, после каждого концерта, на котором звучала эта песня, хоть один человек кончал самоубийством, а то и несколько. Ну как можно было это продолжать петь?! Но Плевицкая пела, рвала людям сердца.

Кажется, она была не слишком умна. Например, во время гастролей в Америке (мы были там одновременно, поэтому я знаю историю из первых рук) там произошел политический скандал, несколько испортивший ее репутацию. Мало того, что она дала в Нью-Йорке концерт, на который были приглашены служащие советского представительства «Амторга». Анонсы в просоветской газете «Русский голос» приглашали на концерты «рабоче-крестьянской певицы»! Это, естественно, шокировало эмигрантов. Да еще Плевицкая провела благотворительный концерт в пользу беспризорников Советской России. В ответ на критику прессы заявила: «Я артистка и пою для всех. Я вне политики. Кроме того, мне жаль всех детей». Газета эмигрантов отозвалась статьей «Глупость или измена?». Этот вопрос всех занимал…

Еще там, в Америке, она искала с нами встречи. Мы жили некоторое время в одном отеле – когда наши дела поправились после продажи некоторой части вещей. Мы ее избегали, но однажды столкнулись в вестибюле. Она шла с концерта – в облегающем фигуру темно-зеленом платье, в котором она не могла сидеть, только стоять, потому что платье сшивали прямо на ней, в страшную обтяжку. У нее был устрашающей величины бюст, обтянутый парчой. Она напомнила мне крокодила, которого я видела в маленьком зоопарке в Каире.

– Вы – убийца! – воскликнула она с напыщенным видом, увидав Феликса, и ткнула в него пальцем с огромным малахитом в золотой оправе. – Государь доверял вам, государыня была вашей родственницей, – палец сделал резкое движение в мою сторону, малахит мрачно замерцал, – а вы обманули их доверие! Вы убили… Вы убили святого человека! Я счастлива, что наконец-то могу выразить вам свое презрение! Не сомневаюсь, что вас ждет отмщение!

Из углов вестибюля защелкали затворы фотоаппаратов, замерцали вспышки. Собравшиеся репортеры лихорадочно жгли магний.

Это был какой-то маразм. Я даже растерялась! Кто бы мог подумать, что здесь может оказаться столько газетчиков!

Феликс оглянулся с невозмутимым видом:

– Неужели мадам не хватает рекламы, что она решила воспользоваться нашим присутствием? Но знаете, если его величество и был в восторге от ваших заунывных песен, то я на ваших концертах всегда храпел. Слышите, господа? – Он обернулся к репортерам, которые мелькали за спинами фотографов. – Я крепко спал на концертах этой дамы! И всем советую не тратить деньги, чтобы слушать ее тоскливые завывания!

И, крепко стиснув мою руку, он бросился в лифт, увлекая меня за собой.

Кажется, никогда – ни до, ни после этого – я не видела Феликса в такой ярости. Именно поэтому он был столь груб – против обыкновения. Его обычной манерой язвить была ледяная любезность. Правда, он, заметив, что я встревожилась, тотчас принял спокойное выражение, но я знала, что он весь кипит. Впрочем, скоро это прошло и он стал хохотать, потому что умел во всем найти смешное.

Больше мы с Плевицкой не встречались долгие годы и вообще мало о ней знали. Но прошло время, та неприятная сцена забылась. Многие наши друзья приглашали к себе Плевицкую петь. Когда умер отец Феликса, мой свекор, и Зинаида Николаевна стала жить у нас, она однажды пригласила певицу на домашний концерт. И мы увидели совсем другую женщину, не такую, какой она была в Америке, – очень постаревшую, очень встревоженную. Она чуть ли не со слезами извинилась за ту пошлую сцену. В голосе ее больше не было пугающего надрыва, она пела мягко, успокаивая всю боль, которая накопилась в сердцах слушателей за те годы, в которые мы беспрестанно оплакивали свои потери. Даже я не смогла сдержать слез, даже моя маленькая Ирина расплакалась. А потом случилась сцена, которая нас неприятно удивила. Плевицкая опустилась на колени у большого портрета императора и как-то театрально, неестественно зарыдала. У меня было все впечатление испорчено, прежняя неприязнь к ней вернулась. Однако моя свекровь продолжала быть к певице очень расположена, приглашала ее – и Плевицкая бывала у нас, а перед уходом все так же театрально падала на колени перед императорским портретом. Это нас с Феликсом страшно коробило, мы бы и рады были ее не приглашать, но не хотели обижать Зинаиду Николаевну. Плевицкая сшила у нас в «Ирфе» несколько платьев – не для сцены, а просто для выходов.

Но близко мы не сходились, хотя певица зазывала нас в гости – у нее имелся, по рассказам, дом в пригороде Парижа, в Озуар-ля-Феррьер.