Романов секунду сидел, окаменев и недоверчиво глядя на американца. А потом оглушительно захохотал.

Пала правда святых Отцов –

Все стройней ряды мертвецов,

Чтобы Бог Нерожденных, тать,

Смог до неба рукой достать!

И. Ярош. Бог детоубийц

Старик проснулся от того, что его разбудил стук колес подходившего поезда.

Он открыл глаза и долго лежал в темноте, слушая, как скребется в западную стену его домика бесконечная пурга. Там намело высоченный сугроб до крыши, но шуршащий монотонный звук пробивался и через него. Даже усиливался, казалось… Было темно, но он ощущал, что уже настало утро. А темно будет и дальше. Разве что разыграется в момент, когда утихнет пурга, странное сияние в небе.

Теперь, наверное, всегда будет темно.

И звук поезда ему, конечно, приснился. Да, может, и к лучшему. Он проработал на железной дороге много десятков лет и привык гордиться – это была спокойная и нешумная гордость – своей службой. Поезда были наглядным свидетельством того, что мир – един, они связывали друг с другом далекие города и делали ближе разделенных тысячами километров людей.

Но хорошо, что поезд ему приснился. Потому что все изменилось.

Последний поезд прошел год назад – пролетел, как безумный, сквозь ревущую ледяную метель; да он и был безумным, судя по всему. Старик тогда уже и не ждал никаких поездов. Хотя это было почти смешно и уж по крайней мере странно, но пригородные поезда ходили еще очень долго после того, как стало ясно, что началась ядерная война. Уже и ветер свистел, и снег шел, а они все еще ходили. Как будто люди старались создать у самих себя впечатление, что все в порядке, все нормально. Старик и сам вел себя точно так же – встречал и провожал поезда, как было положено, рассматривал в окнах лица людей и думал, что все в порядке. Люди купили билеты и ездят себе. Пока не кончилось горючее, он даже расчищал на дрезине с воздушной пушкой свой участок. Дальние поезда перестали ходить довольно быстро, а пригородный из райцентра еще бегал, и в нем ездили люди, выходили на станции, кто-то садился… До поселка было восемь километров по таежной дороге, старик и там бывал нередко, подвозил людей туда-сюда на «уазике», ездил за продуктами, – там работали магазин и ФАП[14], и снова все жили так, будто ничего не случилось.

Хотя, если поглядеть людям прямо в глаза, становилось ясно, что это не так. И что все они ждут одного.

Развязки. Конца. И не хотят о нем говорить, потому что знают точно – его не избежать…

Поезда перестали ходить совсем после того жуткого землетрясения, которое продолжалось почти сутки. Потом было еще несколько таких, но намного слабее. А в тот раз трясло-то не очень сильно, но очень долго, постоянно, равномерно, а на юго-западе небо горело зловещим ровным багряным с синими прожилками светом. Когда землетрясение закончилось, он последний раз добрался до поселка. Потом хотел съездить и еще, но дороги просто не стало, и он побоялся застрять в леденеющем лесу и не выбраться обратно…

А после этого был уже только тот поезд – пролетевший, как стрела, под почти сплошной рев гудка, украшенный качающимися прямо на крышах и передке голыми трупами, с намалеванным на носу алым широко открытым глазом с вертикальным черным зрачком-щелью… Этот глаз старик потом несколько раз видел во сне. Глаз был живой, внимательный, пульсирующий, пристально ищущий, и старик тут же просыпался, чувствуя только одно – он умрет во сне, если глаз его найдет.

Старик не очень боялся смерти. Но что с ним будет потом? Почему-то очень страшно было умереть именно под этим взглядом, хотя никогда в жизни старик не верил ни в Бога, ни в рай, ни в ад…

По ночам ему иногда казалось: по полузанесенному снегом полотну бесконечно идут и идут серые тени. Их словно бы гнал и гнал ледяной, полный снежной крупы, ветер. Хотя… что такое ночь? Ночь сейчас была всегда. Только или совсем непроглядная, лишь изредка раздираемая, как когтями, разливающимся на все небо разноцветным холодным сиянием, – или буро-серая, в которой можно было все-таки что-то различать. А еще были часы – часы-ходики, старые даже по сравнению со стариком. По ним он и жил. Не думал, что будет, когда закончатся продукты (он ел вообще мало, а продуктов было запасено много), или что он может заболеть лучевой болезнью, про которую его учили в армии, – стоит только измениться ветру. Просто жил, заполнял час за часом – уходом за несколькими свиньями в сараюшке, нехитрой готовкой, чтением, уборкой в станционном здании. Иногда он думал, что этого делать не надо, – это слишком явный показатель того, что тут есть живой человек, но уборка там придавала жизни смысл…

Иногда, надев широкие лыжи и взяв ружье (двустволку-вертикалку «ТОЗ-34» 20-го калибра), он делал небольшой круг по лесу. Сам не зная зачем. В то, что погибла в лесу вся живность, он не очень верил (волки были точно, он это знал, потому что иногда слышал их), но охотиться не было ни желания, ни возможности – снег мгновенно заносил все следы, он возвращался только на огонь оставленной в заднем окне лампы – как на маяк.

Проверял аппаратуру. Иногда до него доносило какие-то обрывки – почти всегда непонятные, он даже не сказал бы с уверенностью, на каком это языке. В диспетчерской стоял компьютер, его старик тоже иногда включал – посмотреть старые фильмы. Они не вызывали ни горечи, ни тоски, старик просто смотрел их, чтобы занять время. Он умел выходить в Интернет, но Интернета не было уже давно, почти с того момента, когда на сайтах везде вдруг повисли тревожные объявления об обмене ядерными ударами…

Одиночество стало привычным для старика. Он не видел того, что происходит в мире, и не особо переживал даже за своих близких – их у него было всего-то дочь с внучкой и внуком, жившие в Чите. Нет, он иногда думал про них, что они мертвы, но это оставалось пустым словом – он и раньше не встречался с ними годами… Но ему очень тяжело было принять и понять то, что умер весь мир. Это до такой степени отрицало его жизнь и все, чему он ее отдал, что временами смерть начинала ему казаться самым простым выходом.

Тогда он шел на станцию и убирался там. Старательно, тщательно. И отчаяние постепенно отпускало…

Со вчерашнего дня остался пшенный суп с тушенкой, и он позавтракал, подогрев кастрюльку на примусе. Потом стал неспешно собираться – захотелось пройтись вдоль дороги, желание было сильным, хотя и непонятным, и старик не стал противиться. Если хочется – почему не сходить?

В холодных сенях он довольно долго стоял, прислушиваясь к ветру снаружи. Каждый день он расчищал тропинку к черному ходу на станции – ее надежно прятали высоченные сугробы, но поземка с них заметала тропку снова и снова, даже если не было снега. Сегодня тоже надо будет… Он безошибочно протянул руку, беря лыжи – они стояли между висящими на стене большим мешком с пельменями и половиной свиной туши. Проверил, плотно ли застегнут перед полушубка, и с усилием открыл дверь. На крыльце по сторонам он набил листы фанеры, но снег все равно наметало к дверям…