Сахаров:

«В сентябре (1972 г.) Люся поехала на очередное свидание к Эдику Кузнецову. Вскоре она вернулась ни с чем. Свидание было, как это то и дело происходит в лагерях и тюрьмах, отменено… За время ее отсутствия произошла беда – арестовали нашего друга Юру Шихановича…

Я считаю Юру Шихановича одним из самых “чистых образцов” диссидента “классического типа” – того, о котором я рассказывал в одной из предыдущих глав. Он много занят помощью политзаключенным и их семьям, у него находится время для переписки с десятками людей, для поездок в места ссылок (тут он часто выполняет роль носильщика тяжелейших рюкзаков; так они ездили в 1971 году вместе с Люсей к Вайлю, а сейчас он помогает уже самой Люсе в ее поездках ко мне). Юра очень не любит заочных голословных осуждений людей – на что многие у нас так скоры, всегда требует точных доказательств, а если их нет, то настаивает исходить из “презумпции невиновности”. Есть у него и маленькая “странность” – скрупулезная требовательность в соблюдении “диссидентских” дней рождения. Очень человечная, по-моему. Юра часто выступает в роли диссидентского кинокульторга – на редкость квалифицированного. Даже здесь, в Горьком, мы с Люсей смотрели фильмы по его рекомендации (последний раз – “Не стреляйте в белых лебедей” – горькая лента об исчезновении не так даже русской природы, как русского народа).

За несколько месяцев до ареста он подобрал на улице белого бездомного песика. Джин очень к нему привязался. После ареста Шихановича фотография его с Джином обошла всю мировую прессу.

Кто-то позвонил, что у Шихановича обыск. Мы с Таней схватили такси и поехали. Рема в это время лежал в больнице. В квартиру нас не пустили. Гебисты уже выносили мешки с изъятой литературой (в основном, как всегда, совершенно произвольно; в том числе все, что было в доме на иностранных языках). Вскоре вывели и самого Юру, подчеркнуто спокойного. Таня успела поцеловать его через руки гебистов, а Юра сказать: “Ну, пока!”; его посадили в машину – черную “Волгу” со снятым номером (зачем такие хитрости?..). Джин с отчаянным лаем бежал несколько кварталов (угадал собачьим сердцем недоброе), затем понурый вернулся и забился в угол.

После ареста Ю. Шихановича мы с Люсей написали так называемое поручительство и отослали его в прокуратуру[60]… Почти полгода мы не имели никакой реакции на наше заявление. Затем я получил повестку к следователю Шихановича Галкину в здание КГБ на Малой Лубянке (только я, Люся не была упомянута). Мы пошли, конечно, вдвоем, и по внутреннему телефону из бюро пропусков я сказал Галкину, что, так как заявление было от двоих, мы должны быть вызваны для ответа тоже вдвоем. Но Галкин ссылался на техническую невозможность оформить второй пропуск и отказывался перенести встречу. В конце концов я пошел один. Нас интересовал результат. Галкин принял меня в своем кабинете и сразу сказал, что наше поручительство не может быть принято, т. к. мы не являемся лицами, пользующимися доверием (что требуется кодексом). В доказательство он стал демонстрировать через стол, не давая мне в руки, журнал “Грани” (издательства “Посев”), в котором напечатаны мои заявления и статьи. Спорить было бесполезно. Такова была моя первая официальная встреча с КГБ. Когда мы вернулись, я позвонил корреспонденту “Нью-Йорк таймс” Хедрику Смиту и попросил его прийти. Вскоре в крупнейшей американской газете появилась статья на эту тему. Эта, а также другие публикации, заявления друзей Шиханови-ча, в том числе Люсины и мои интервью о Юре, несомненно способствовали привлечению внимания к его судьбе. В частности, очень большую активность проявили коллеги Шихановича – французские математики.

Шихановича КГБ пыталось пустить по психиатрическому варианту. Но в условиях общественного внимания власти не решились на его осуществление в полной мере – Шиханович был направлен “для лечения” в больницу общего, а не специального типа: фактически это была форма изоляции, лечения к нему не применяли. В 1974 году он был освобожден. Мне иногда кажется, что некоторую роль в этой истории сыграла и фотография с собачкой, по которой можно было провести заочную психиатрическую экспертизу».

«Люся – моя жена»

Сахаров:

«Весь этот год мы с Люсей становились все ближе друг к другу, мучились от невысказанности наших чувств… Наконец, 24 августа мы сказали друг другу о них… Мы с Люсей прошли на кухню, и она поставила пластинку с концертом Альбинони. Великая музыка, глубокое внутреннее потрясение, которое я переживал, – все это слилось вместе, и я заплакал. Может, это был один из самых счастливых моментов в моей жизни. Начиналась жизнь, каждый год которой, как мы говорим между собой, надо засчитывать за три. После августа 1971 года наши с Люсей жизненные пути слились, дальше о них можно рассказывать вместе…»

Елена Боннэр (из книги «Кефир надо греть. История любви, рассказанная Еленой Боннэр Юрию Росту» [20]), разговор происходит в квартире 68 на улице Чкалова (ныне Земляной Вал):

«…У меня здесь на кухне около этого шкафа была полка и стоял проигрыватель. Я стала обед готовить и поставила первое, что там стояло. Это был Альбинони, и вот Андрей здесь сидел и вдруг начал плакать. Вроде знакомый, вроде незнакомый – я не понимала этого. В общем, я потушила свои эти самые бра, закрыла дверь и ушла. Прошло, наверно, полчаса, если не больше, потом он пришел в ту комнату, в первую и говорит: Люся, а мы обедать будем? Я говорю: ну, пойду сейчас доделаю. И сказала неожиданное ему – что? И жизнь, и слезы, и обед? И испугалась, что немного кощунственно, а он рассмеялся, и всякое напряжение прошло, по-моему, уже навсегда.

Что дальше было? Вот мы пообедали, я маму покормила, она не вставала. Потом мы пошли гулять, и я Андрею показала одно из своих любимых мест. Это место – церковь на горке, за высоткой, ты, может быть, ее знаешь. Там заднее крыльцо выходит на набережную. Высоко там, далеко видно. И вот мы на этих ступеньках уселись, и кругом валялись какие-то бумажки. Я взяла и начала их поджигать, маленький костерочек, и вот тут мы заметили, что за нами следят. Видимо, они решили, что мы разговаривали тайно и жгу я какие-то реальные бумаги. Из-за забора Котельников все время выглядывал то один человек, то другой. Это первый раз мы заметили слежку за нами двумя. А вот костерок очень их взбудоражил…

Андрей приходил, был приходящий довольно долго. К вечеру где-то Андрей приезжал сюда, ночевал здесь, в пять-шесть утра я его провожала домой: он считал, что он должен был в школу Диму отправить. В шесть часов я в халате выходила проводить его, потом мы заметили: из окон нашего дома за этой странной парой – за нами – наблюдают. Но тут было еще одно, чисто эстетическое наслаждение: утром в хорошую погоду с моста на рассвете безумно красиво выглядит Андроников монастырь. Он становится каким-то розовым. Просто каждое утро как какой-то подарок сказочный».