развиваться в соответствии с «тайными протоколами». В нужный момент были ангажированы нужные люди и такие осведомленные полпреды, как небезызвестная Линда Шварцер и прочие заинтересованные лица, чтобы поставить в этой темной истории логическую точку. Позже к делу подключились сотни журналистов, социологов и просто шарлатанов, развернув в СМИ широкоформатную картину «убийства на любовной почве».

Расчет ведь велся адресно, на конкретную аудиторию – законопослушных немецких бюргеров и бюргерш, завороженных сюжетом новогерманской мыльной оперы под сенсационным заголовком «Смертельная любовь». О том, что послужило причиной этой страшной трагедии, – о партии пропавших бесследно «ядерных ранцах», – ни полслова!..

В итоге «зелёные» вольно или невольно получили на свой алтарь новомученицу П. Келли во имя следующего подъема интереса общественности к «Greenpeace» и, следовательно, к продолжению неутомимой борьбы с «национальным истеблишментом» во имя общечеловеческих ценностей, а проще говоря, за удобное и комфортное проживание на нашей планете элитного «золотого миллиарда» избранного человечества в так называемых цивилизованных странах.

Дело о «ядерных ранцах» не то чтобы всплыло в печатных или электронных СМИ Германии, но и вообще осталось за кадром. Тем более что «носители» этой ценной информации – политпара, агент Хантер и офицер ЗГВ Хабибуллин – были просто выключены из игры.

Выпив три чашки двойного капучино, мы с Эрикой настроились на позитивную волну и так и расстались – и, как я полагаю, навсегда.

XX. Наступление

«Слава, море и волнение!

Слава, пламя и горение!

Слава, пламя! Влаге слава!

Как всё это величаво!

Слава ветра дуновению!

И пещер уединению!

Слава вечная затем

Четырем стихиям всем!»

Гёте. «Фауст», II часть, Сцена «Скалистый залив Эгейского моря»

Я не хотел этого больше. Просто очень устал. Пошел, взял ключ от почтового ящика – проверить почту. Там оказалась внушительная добыча – я не проверял ящик уже несколько дней. Вывалив на стол корреспонденцию, я обнаружил конверт с открыткой от Веры Лурье. Вскрыв конверт, я перевернул открытку и прочел депешу со знакомым почерком:

«Посмертная маска В. А. Моцарта. Какое просветленное выражение лица, – эта воплотившаяся в образе музыка, юность гениального облика! И самое, пожалуй, главное: следы острой почечной недостаточности, сопровождаемой сильным отеком лица, – вот абсолютные доказательства подлинности Моцартовой маски. Но это ещё не все. В ядре маски есть и „сигнатура“: зеркально отраженные буквы Th. R и число 1793, что может означать единственное: отлито года от Рождества Христова 1793 Таддеусом Риболой. Это знак венской литейной мастерской по олову и бронзе Паулер Тор, находящейся в непосредственной близости от художественного кабинета Дейма-Мюллера!

Как подсказывает здравый смысл, который зиждится на всех критически рассмотренных обстоятельствах дела, настоящую маску по праву следует считать отливкой с посмертной гипсовой маски В. А. Моцарта, снятой Деймом-Мюллером 5 декабря 1791 года. Дерзайте, мой друг!»

И сбоку была приписка баронессы Лурье, сделанная красной тушью:

«… Меня преследуют двое мужчин в сером. Они знают про рукописи. Берегите себя, Владек. Существуют и другие тексты, но они хранятся не у меня. Думаю, где-то должен быть „ребенок“. Вам ничего не говорит имя графа Дейма-Мюллера, Марии Магдалены Хофдемель? На всякий случай даю вам пару адресов в Мюнхене и Вене. Запомните и уничтожите… Боюсь, что ваша жизнь в опасности…»

Я положил открытку на стол. Мне было уже известно, что я никуда не пойду. Я сам превратил эту комнату в некую исследовательскую лабораторию, филиал частного сыскного агентства а-ля Шерлок Холмс в Берлине. Причем, я так и не осознал в полной мере всего того, что случилось со мной с того момента, как я повстречался с баронессой и русской поэтессой Верой Лурье. Одно я четко уразумел: коготки мои так вонзились в древо познания, что отодрать их не было никакой возможности, и придется стоять до конца, чего бы мне это не стоило…

На этот раз я постараюсь разобраться во всем – и ради себя самого, и ради давно ушедшего Александра Пушкина, Гвидо Адлера, Бориса Асафьева, Гунтера Дуды, Вольфганга Риттера и более всего ради Моцарта. В глубине души я всегда знал, что мой марафонский стипль-чез не вечен, финишная ленточка впереди. Остановиться всё-таки придется; так почему не здесь и не сейчас?

Внезапно меня охватила глубокая усталость. Я направился в ванную умыться. Из зеркала на меня воззрился изможденный незнакомец с усталым лицом и огромными глазами. Мне стало противно смотреть на этого монстра, в которого я превратился.

Итак, во-первых, я должен срочно съездить на «Опеле» в Вильмерсдорф в Берлин, к Вере Лурье, у неё – ключ к моим последующим тропам поиска. Кроме того, есть ещё два запасных «аэродрома»: в Мюнхене, в Майнце, в Вене и, может, где-нибудь еще. Обратной дороги не было.

Чтобы получить заряд музыкального допинга, я выбрал из инструментальной музыки Моцарта нужный диск, вставил его в плеер и нацепил наушники.

Первые же аккорды моцартовской симфонии несказанно восхитили меня. Казалось, Вольфганг Амадей вложил в эту вещь всего себя без остатка. Слушая музыку, казалось, что ты паришь в горной вышине, между небом и вершинами Альп. Моцарт, Моцарт! Какое поразительное и восхитительное произведение человеческой природы!

Передо мной на широчайшей мировой сцене жизни схлестнулось все вместе: стихии, силы мира, живые люди, феномены, судьбы. Не музыка души – аккорды мировых сил – мрачные, светлые или загадочные, легкие или тяжелые, радостные или скорбные, или то и другое вместе. Но это не только космос, рок и стихии, это живые люди, их судьбы.

Затем мне попался грандиознейший фортепианный концерт c-moll и фортепианный квартет g-moll. Это уже была не собственная психика композитора, а мировая арена, вселенная. Мою голову заполонили все эти страстно-трагичные массовые выкрики и как бы хоры, эти живые всемирные драмы – не бездушные стихии, а огромные страдающие человеческие массы. И я, и художник вместе пропадаем в ничтожестве перед грандиозными образами страдающих людей.

Моцарт не стремился, как Бетховен, обнять миллионы, он уничтожен громадностью мировой картины горя и лишений людей.

Фортепианный квартет g-moll начинается мрачной и страшной темой рока; затем проносится сверху вниз легкая фигурка, как дрожь по поверхности человеческой массы; затем вторично проносится дрожь и возникает некий вселенский человеческий хор страсти и страдания. Как только заканчивается первая часть – симбиоз мирового отчаяния и ужаса, то звучит аndante – тихая, заглушённая и скорбная задумчивость… И тут, как рябь по океану, развертывается и наступает скорбный трепет. Финальные аккорды словно ведут меня по разным сценам интимной жизни людей: