Да, у Тедди тоже была заветная вещица: врученный Урсулой серебряный заяц, к которому он на первых порах относился с пренебрежением, но теперь держал в кармане летной куртки, над сердцем. У него невольно выработался особый ритуал: перед вылетом дотрагиваться до этого зайца, а после приземления беззвучно, молитвенно благодарить. Эта вещица не прощупывалась сквозь овчину. Но Тедди знал, что она там и молча делает все, что в ее силах, чтобы его уберечь.

Все угрюмо слонялись без дела в ожидании Вика с наземницей. Джордж Карр, как всегда, съел весь паек шоколада. Все хранили шоколад на потом, а Джордж рассуждал так: если, мол, сгину, он мне будет без надобности. В пору его детства шоколад у них в Ланкашире был в диковинку.

Они выкурили по сигарете – часов шесть с лишним такой возможности больше не предвиделось, помочились на хвост S-«сахара» и хмуро посмотрели на землю. Даже вечно болтливый мелкий шотландец притих. У несчастного второго пилота вид был как перед казнью.

– Они всегда такие? – шепотом спросил он у Тедди, и Тедди, не сумевший сказать этому бедолаге: «Они думают, что им сегодня кранты», нарушил коллективный дух экипажа: «Да нет, просто такие угрюмые подобрались».

В то утро Тедди получил письмо от Урсулы. Ничего особенного, но вот в конце было приписано: «Как ты там?» – и от этих лаконичных, односложных слов на него повеяло целой бурей чувств, сильных и искренних. «Здесь все ОК, – написал он в ответ почти столь же лаконично и добавил: – За меня не бойтесь», подарив ей роскошь двухсложных слов.

Отправить письмо он попросил наземницу Нелли Джордан, укладчицу парашютов, которая была к нему неравнодушна. Как и все наземницы. Причина, подозревал он, крылась в том, что он прослужил здесь дольше многих. Письмо это писалось для того, чтобы уйти по адресу, а не для того, чтобы храниться в тумбочке на случай его гибели. Таких у него было три: для матери, для Урсулы и для Нэнси. Во всех говорилось примерно одно и то же: не нужно слишком убиваться, он погиб за то дело, в которое верил, а они должны жить, потому что таково его желание. И дальше в том же духе. Он считал, что в этих односторонних, заключительных посланиях нет места духовным исканиям или философской интроспекции. И правде, если уж на то пошло, тоже. Непривычно было писать о себе в будущем времени, где его самого не существовало, – вот такая метафизическая загадка.

В случае его смерти в эскадрилью должен был приехать кто-нибудь из комиссии по урегулированию (нелепый эвфемизм), чтобы спешно перешерстить его личные вещи. Все, что могло дать матери или жене информацию к размышлению – нечеткие фотографии, письмо другой женщине, презервативы, – тут же изымалось. Тедди нечего было скрывать. Он порой задумывался, какая судьба ждет эти изъятые для пользы дела предметы: то ли их просто выбрасывают, то ли хранят на каком-то складе ненужных секретов. Ответа на этот вопрос он так и не нашел.

На следующий год, когда шел второй срок его службы, Тедди, случайно открыв дверь каптерки, увидел там множество летных костюмов на вешалках. Вначале он подумал, что это запасное обмундирование, но, присмотревшись, заметил нашивки, планки, ленты и сообразил: эти вещи сняты с погибших и раненых. Формы-пустышки могли бы создать поэтический образ, да только он к тому времени давно забросил поэзию.

Порой вновь прибывшие экипажи обнаруживали разбросанные в казармах пожитки предыдущих обитателей – как будто те ненадолго вышли и вот-вот вернутся. Комиссия по урегулированию выставляла всех за дверь на время «просмотра», упаковывала вещи погибших, а наземницы или санитары тем временем застилали койки свежим бельем. Иногда эти салаги в ту же ночь, так и не поспав на свежем белье, отправлялись на задание и не возвращались. Приходили ниоткуда и уходили в никуда, и никто о них ничего не знал. Их имена были написаны на волнах. Или выжжены на земле. Или развеены по воздуху. Легион.

Вик Беннет вернулся с алыми «невыразимыми» («но очень выразительными», ядовито заметил Мак), и экипаж поднялся на борт S-«сахара», сменившего J-«джокера». J-«джокер» был упрямым чудовищем. Как и многие «галифаксы» второй модели, он не спешил отрываться от земли. Будь он рысаком, его бы приходилось упрашивать и перед стартом, и перед финишем, а тому, кто не знал этих причуд, и в особенности его суицидной склонности забирать вправо, грозило расставание не только с авиацией, но и с жизнью.

Сегодня им предстоял всего лишь второй вылет на S-«сахаре». Машина была новенькая, прямо из цеха, такая же необстрелянная, каким был в свое время ее экипаж. Парни все как один хотели дослужить на J-«джокере», который уже вызывал только теплые воспоминания. Он приносил им удачу, оберегал, и теперь они не могли смириться с расставанием, считая его плохой приметой – очередным знаком, что до тридцатки им не дотянуть. На его фюзеляже стояло двадцать шесть изображений бомбы – по одному за каждый вылет; двадцать первая операция была помечена ключом, а рейд на Италию какой-то шутник пометил рожком мороженого. S-«сахар» пока совершил только один вылет – на Дюссельдорф, но увековечить его ребята еще не успели и особо самолету не доверяли, невзирая на новизну. Одним из многочисленных нареканий был перегрев двигателя по левому борту.

Начальник базы прикатил на аэродром рассредоточения вместе с Виком и выразил недовольство задержкой вылета.

– Даю десять минут, – говорил он, постукивая по часам.

Десять минут до взлета, а если не справятся, пусть пеняют на себя.

Грузовик с наземницей за рулем и с командиром эскадрильи следовал за ними по периметру и припарковался у прицепа, в котором размещался диспетчерский пункт. Там они вышли и присоединились к группе провожающих, которая терпеливо ждала, чтобы помахать. Тедди заподозрил, что некоторые уже потеряли всякую надежду и разошлись, не попрощавшись.

Они загромыхали по взлетной полосе, и провожающие стали горячо махать; особо отличался начальник базы, который взял за правило присутствовать при каждом взлете и махал с таким азартом – на бегу, подняв руки над головой, – будто мог тем самым помочь им успешно оторвать колеса от бетона и взмыть к небу с полным брюхом бомб. При взлете происходило множество аварий, а потому Тедди испытывал миг высшего блаженства, оторвав от земли «галифакс» и взлетая над живыми изгородями и деревьями.

Если отвернуть от цели, что случалось нередко в силу погодных условий или технических причин, то вылет экипажу не засчитывался.

– Чертовски несправедливо, – сказал Тедди.

– В самом деле, возмутительно, друг мой, – подхватил Кит в тщетной попытке передразнить аристократическую манеру речи.

Они изрядно напились во время двухдневного простоя после Турина. Сейчас Тедди понимал, что от Турина надо было повернуть назад, но он был из тех пилотов, которые «идут до конца». В отличие от некоторых.

Впервые они развернулись в свой всего лишь второй вылет: над Северным морем из двигателя по правому борту стала подтекать охлаждающая жидкость, а потом у «говоруна» отказала громкая связь, и Тедди принял разумное, как ему казалось, решение повернуть домой, без ущерба сбросив боезапас в Северное море. Командир эскадрильи (не нынешний, а предыдущий) этого не одобрил. Преждевременные возвращения его раздражали, он мрачнел и подолгу вызнавал причины, не позволившие долететь до цели. Тедди казалось, что причины эти совершенно очевидны: перегревшийся двигатель грозил вот-вот загореться (в ту пору они более нервно относились к таким вещам), а связи не было.