Наконец приходит черед третьего искушения, самого вызывающего из всех. Христос видит царства мира, распростертые перед ним. Так поет сирена земной власти — возможности контролировать и упорядочивать всё и вся. Христу предлагается иерархическая верхушка, животное желание каждой голой обезьяны — всеобщее повиновение, волшебнейшее царство, власть строить и приумножать, возможность неограниченного чувственного удовлетворения. Это выгода, причем большая. Но это не все. Подобное расширение статуса также позволяет внутренней тьме неограниченно проявлять себя. Жажда крови, насилия и разрушения во многом определяет привлекательность власти. Люди желают власти не только потому, что, заполучив ее, они не будут больше страдать. Они хотят власти не только потому, что преодолеют с ее помощью уязвимость перед нуждой, болезнью и смертью. Власть означает также возможность мстить, подчинять и громить врагов. Будь у Каина больше власти, и он не только убил бы Авеля, а сначала еще и мучил бы его, изощренно и бесконечно. Тогда и только тогда он убил бы его. А потом пришел бы за другими.

Есть над вершиной величайшей иерархии некое место, доступом в которое не стоит жертвовать ради простого и быстрого успеха. Это место реально, хоть его и невозможно представить в стандартном географическом смысле как некую точку, на которую мы обычно ориентируемся. Однажды у меня было видение — бесконечный пейзаж, растянувшийся на километры и уходящий за горизонт. Я был высоко в воздухе и обрел зоркость птиц. Везде, куда хватало глаз, я видел сложные многоэтажные пирамиды из стекла — большие и маленькие. Какие-то из них переходили одна в другую, какие-то стояли отдельно, и все напоминали современные небоскребы, все были наполнены людьми, которые изо всех сил пытались достичь самой вершины пирамид. Но было что-то и над вершиной каждой пирамиды, где все гнездились, некая сфера. Это было привилегированное пространство, которое отводилось глазу. Он мог (или осознанно выбрал) парить над суетой, не доминируя над какой-либо отдельной группой, а пребывая над ними всеми. Это было само внимание, чистое и безупречное, отстраненное, предупредительное и бдительное, ждущее, когда наступит время и будет установлено место, где оно сможет явить себя. Как говорится в «Дао дэ цзин»:

Тот, кто изобретателен, поражает свою цель;

а тот, кто хватается за нее, проигрывает.

Мудрец не мудрит, чтобы выиграть,

а потому он не поражен;

он не цепляется, поэтому не проигрывает.138

В истории третьего искушения содержится мощный призыв к правильному Бытию. Чтобы получить величайшую из возможных наград — установление Царства Божьего на Земле, воскресение Рая, — личность должна направлять свою жизнь таким образом, который требует отказа от немедленного удовлетворения, а также от естественных и извращенных желаний, неважно насколько мощно, убедительно и реалистично они предлагаются, а также освободиться от искушений зла. Зло усиливает катастрофу жизни, драматичным образом увеличивает мотивацию к немедленной выгоде из-за основополагающей трагедии Бытия. Жертва более прозаического сорта может сдерживать эту трагедию более или менее успешно, но чтобы победить зло, требуется жертва особая. Описание этой особой жертвы занимало воображение христиан (и не только христиан) на протяжении веков. Почему это не принесло желаемого результата? Почему нам все еще кажется, что нет плана лучше, чем поднять глаза к небу, стремиться к Богу и жертвовать всем ради этой амбиции? В чем дело — мы просто не смогли понять истину или сбились с пути?

Карл Юнг предположил, что европейский разум мотивирован развивать когнитивные технологии науки — исследовать материальный мир, — после того как пришел к неясному выводу, что христианство со своим акцентом на духовном спасении не смогло в достаточной мере решить проблему страдания, происходящего здесь и сейчас. Это стало особенно остро осознаваться за три-четыре столетия до Возрождения. Как следствие, стали расти странные, глубокие, компенсаторные фантазии, которые уходят корнями в коллективную западную психику, проявившую себя первым делом в странных размышлениях об алхимии, что только через несколько веков развилось в полноценную форму науки139.

Именно алхимики первыми всерьез начали изучать трансформации материи, надеясь открыть секреты здоровья, благополучия и долголетия. Эти великие мечтатели (и даже Ньютон среди них в первых рядах)140 интуитивно постигли, а затем вообразили, что материальный мир, проклятый Церковью, содержит в себе секреты, раскрыв которые можно освободить человечество от земной боли и ограничений. Именно такое видение, движимое сомнением, породило огромную коллективную и индивидуальную мотивационную силу, необходимую для развития науки с ее предельными требованиями к мыслителям в отношении концентрации и откладывания вознаграждения.

Нельзя сказать, что христианство, даже в своей не полностью реализованной форме, было ошибкой. Как раз наоборот: христианство достигло практически невозможного.

Христианская доктрина возвысила человеческую душу, поставив раба, господина, простолюдина и дворянина на один метафизический фундамент, обозначив их как равных перед Богом и законом. Оно настаивало, что даже король — лишь один из многих. Идея, что мировая власть и известность являются индикатором особого расположения Бога, должна была быть радикально пересмотрена — невзирая на все вроде бы очевидные доказательства ее состоятельности. Отчасти это было сделано с помощью странной христианской убежденности в том, что спасения нельзя добиться с помощью усилий и тем более «работы»141. Несмотря на все ограничения, развитие такой доктрины не давало королю, аристократу и богатому купцу морально господствовать над простолюдином. Вследствие этого метафизическая концепция скрытой трансцендентальной ценности каждой души укоренилась, вопреки всем препятствиям, как фундаментальная предпосылка для развития западного права и общества. Такого не было в мире прошлого, и этого все еще нет в большинстве мест мира настоящего. По сути, это не что иное, как чудо (и мы должны твердо взглянуть этому факту в глаза), что иерархические, основанные на рабстве общества наших предков реорганизовали себя под влиянием этического/религиозного откровения таким образом, что власть и полное господство другого человека стали рассматриваться как нечто неправильное. Хорошо бы нам также помнить, что непосредственная выгодность рабства очевидна, и что аргумент, согласно которому сильный может доминировать над слабым, убедителен, удобен и в высшей степени практичен, по крайней мере для сильных. Это значит, что революционная критика всего, что ценили рабовладельческие общества, была необходима, чтобы эта практичность хотя бы вызвала вопросы, а уж затем была прекращена. Это касается и идеи о том, что могущественная власть и авторитет делали рабовладельца благородным, и еще более основательной идеи о том, что могущественная власть рабовладельца была правомерной и даже добродетельной. Христианство четко сформулировало удивительное утверждение, согласно которому даже низшая личность имеет права, подлинные права, и суверен и государство морально обязаны на фундаментальном уровне эти права признать. Христианство открыто выдвинуло и еще более непонятную идею, что владение человеком разрушает рабовладельца (а раньше это считалось признаком превосходства и благородства) в той же степени или даже в большей, чем раба. Мы даже не можем понять, насколько трудно схватить эту идею. Мы забываем, что на протяжении всей человеческой истории очевидным было противоположное. Мы думаем, что это желание поработить и господствовать требует объяснения. И, между прочим, оно опять возвращается.