Мы улыбаемся друг другу через порог…

После этого он исчез.

Все мои попытки его разыскать не увенчались успехом: сколько я ни посылала ему электронок, все они возвращались обратно, сколько ни проезжала мимо его дома — окна без занавесок были пусты.

Его дом напоминал полый череп, труп без души.

Кто-то сказал мне, что он возвратился в Иран, и я странным образом успокоилась, похоронив надежду на нежность.

Прошло восемь разношерстных, ничего не значащих без него лет (во время которых я успела сойтись с другим и даже родить), и наш общий знакомый, рыжеватый армянский дилер алмазов по имени Ара, в одиночку воспитывающий веснушчатую аутичную дочь, вдруг сообщил, что Садега видели в Глендале, где он якобы сдавал в аренду худмастерские, и тогда я при помощи этой зацепки отыскала агентство, где он работал, и позвонила туда.

Трубку взяла ушлая густоголосая женщина то ли с армянским, то ли русским акцентом, гаркнувшая мне прямо в ухо:

— Кого-кого? Сафика? У нас таких нет!

Я отчаянно держалась за ниточку.

  За телефонный провод.

    За разговор.

Хоть за что-то, соединявшее меня и его.

Мне нужен был провод. Мне нужен был повод, чтобы лишний раз произнести его имя.

Как будто этим я его оживляла.

И вот оживила снова: «Садег».

Ничего мне не ответив, густой голос женщины (сонорные звуки бурлят, сильная накипь акцента) крикнул куда-то вовне:

— Тут спрашивают о Садеге… ну помнишь, импозантный такой, запонки даже носил. Почему он ушел?

Я опечалилась, поняв, что мой любовник оттуда уволился и, значит, возможность его найти нулевая, как вдруг услышала издалека доносящийся голос: «он умер».

Весть из прошлого, принесенная дуновением ветра, выдыханием воздуха из обветренных губ.

— Простите, я не слышу, что вы сказали? — желая растянуть разговор, во время которого до меня долетали песчинки и перья из вечности, спросила я.

Восемь лет пустоты — и вот она принялась наполняться. Хотя бы слезами (песчинка попала мне в глаз). Хотя бы слепком с того, что когда-то было Садегом.

Крошками со стола, за которым сидел. Распавшимися связями с людьми, с которыми говорил. Сотрясанием воздуха словами о нем. Обрывками воспоминаний, которые имели отношение к тем, кто их сохранил (больше к ним, чем к нему).

— Так можно поговорить с ним? — принялась настаивать я.

— А Вы не слышали, что мой коллега сказал? Сейчас я еще уточню. Секундочку подождите. — густой голос мне деловито и споро пытался помочь. Как будто в химчистке случайно оторвали пуговицу от пиджака. Или я явилась в бюро находок и сейчас мне доложат статус левой перчатки («потерялась и счастлива»).

В моей душе, внутри меня Садег всегда был жив, но женский голос без модуляций наконец донес дополнительную информацию:

— Он умер от рака. Простите.

Нежданный удар.

Можно ли представить состояние, в которое я вверглась, узнав, что его больше нет!

Неважно, что он сбежал от меня в другой штат, в другой отсчет времени, в далекое ведомство, что его сперматозоиды задирали носы, завидя меня — важно было, что ходики моей жизни отмеряли часы, лишь зная, что он существует.

Я лихорадочно принялась собирать дома вещи, которые принадлежали ему, не обращая вниманья на то, что в процессе этих взвинченных поисков ломаю или порчу свои.

Вот его просроченное удостоверение личности; авторучка с нарисованными на ней, ползущими в никуда, голопопыми младенцами Херинга; копия расписки о продаже горшков, выданная Мохаммеду Резе Пахлави; футболка с иероглифами, одна из тех, которыми по приезде в Америку подрабатывал еще не нюхнувший ни пороха, ни белого порошка юный Юсуф, и, наконец, резюме, в котором перечислялись выставлявшиеся в его галерее великие имена.

Он заполонил всю мою душу, не уступая места ничему постороннему — тем не менее, вещи, которые остались после него, все эти мелкие мелочи, авторучки, арт-каталоги, бутылки, футболки, фужеры, совершенно не соответствовали той громадной фигуре, которой он в моем представлении был.

Его сыновья отказались со мной говорить — и тогда я послала в госагентство запрос.

Как получить зареванные, заверенные печатью уверения в смерти?

Как можно верить последнему дыханию человека, когда-то занимавшемуся подделкой картин?

Ускользнув от кредиторов, он ускользнул и от меня.

Я хотела узнать, где он похоронен, обнять колени кладбищенского гранитного камня, найти хоть что-то, что можно было бы ему приписать, чтобы сказать останкам — «прощай».

Заполнила необходимую форму и расписалась, вложила вопль души на государственном бланке в конверт, а затем бросила послание в узкую почтовую щель. Сердце стучало.

У меня не было ни спичек, ни сигарет. Вокруг мчались машины, спешили собаки, люди на улицах доедали корндоги. Медленно толкая коляску перед собой, я высматривала на улице подходящую жертву. Наконец долгожданная сигарета (я не курила уже несколько лет) оказалась во рту.

Ногой я опустила железный рычаг, застолбивший коляску на месте. Оперлась о ручку коляски рукой. Медленно втягивала в себя пламенный воздух.

Все вокруг вдруг замолчало.

Молчание мира, равное длине выкуриваемой сигареты.

Я стояла с дрожащей сигаретой в руке посреди улицы, и люди натыкались сначала на коляску, перегородившую полдороги, а потом на мой взгляд, скрытый очками от солнца — наверное, я выбивалась из общего ряда, но мне было сейчас все равно.

На другой стороне улицы размещалась автозаправка. Сейчас там не видно было ни одного человека. Машины замерли, ожидая поступления жидкой пищи в железный желудок (бензин). Напротив меня четыре машины застыли на месте со шлангом в боку.

Мне нужно было остановиться, встать посреди улицы, остановить мир.

И мир остановился по моему повелению, но это молчание и замирание было равно лишь длине выкуриваемой сигареты. Вся моя жизнь до этого куда-то неслась, и вот только сейчас я смогла перевести дух.

Мир остановился. Казалось, даже собаки заснули. Машины не ехали. Голова наполнялась никотиновым дымом. Везде было ровное, покрывающее все желтой пленкой, спокойное, застывшее солнце.

И вот, когда я смогла остановиться и проверить все ли на месте, я поняла: несмотря на то, что сигаретой и бездвижным молчанием я могу на мгновение остановить мир, в этом остановившемся, застывшем, сфотографированным моим взглядом мире больше нет Света Любви.

……………………………………………………………………………………

Последующие два месяца ожидания — бюрократы неспешны — стали кошмаром.

Я никак не могла отделаться от навязчивой мысли, что всегда такой ухоженный и следящий за собой Свет Любви все-таки жив, что он сымитировал свою смерть.