— Что же вы стоите… товарищи? Вяжите меня! Я не сопротивляюсь.

— Жить хочешь, паскуда? — злобно процедил один из оперов — круглолицый краснощекий парень и с сожалением нехотя воткнул свой наган в кобуру — Ладно, поживи еще. Вяжите его крепче, братцы!

Суд, перед которым предстал Тимофей, был скорым. Судья, сухощавый мужчина лет сорока пяти, нудным, тягучим голосом приговорил Тимофея за убийство сотрудника НКВД к высшей мере наказания — расстрелу. В сопровождении четырех молоденьких милиционеров вор выходил из зала под осуждающие крики толпы. Но были среди присутствовавших в зале и его подельники. Каждый из них понимал, что это последнее свидание с Тимофеем и через некоторое время душа осужденного отлетит в мир иной…

Сутки приговоренный провел в камере смертников. Бессонной ночью в узкой комнатушке одного из подвалов Лубянки он вспоминал свою путаную жизнь.

Неимоверно хотелось жить, и оставшиеся два дня Тимофей воспринимал едва ли не как подарок Господа Бога. А ведь на воле он часто не замечал за картами или пьянством, как пролетают целые недели.

Когда через три дня звонко, нарушив долгую тишину, лязгнул замок камеры и четверо красноармейцев уныло, будто это им самим предстояло идти на расстрел, шагнули через порог, сердце Тимофея бешено забилось. Нет, просто так он не дастся, решил он про себя и, стиснув зубы, бросился на вошедших охранников: одного, ближайшего, он оглушил ударом кулака и вырвал у него из рук винтовку, другого отшвырнул ударом ноги в угол камеры и добил штыком, а двоих оставшихся расстрелял в упор. Возможно, тем самым он хотел вырвать у судьбы еще несколько часов жизни. Теперь он готов был драться за каждую секунду своего бытия. Имея в руках оружие, он собирался дорого продать свою жизнь. Через несколько часов дверь камеры резко распахнулась, и внутрь запустили трех могучих кавказских овчарок.

Первую бросившуюся на него собаку Тимофей проткнул штыком в момент прыжка, и она упала ему на грудь. Это уберегло его от страшных челюстей второго кавказца, который смог только располосовать зубами полу его рубахи. Отпрянув, Тимофей схватил винтовку за ствол, как дубину, и с размаху обрушил приклад на медвежью башку овчарки. Третий пес, которому мешали добраться до приговоренного две другие собаки, смог наконец броситься вперед, вцепился Тимофею в руку и повалил его на пол. Однако Тимофей подхватил винтовку свободной рукой и сделал ею выпад, словно шпагой. Острый трехгранный штык вонзился в собачье брюхо, горячая кровь брызнула Тимофею в глаза. Узник сделал еще один выпад, стараясь разодрать брюшину пса острием штыка. Пес разжал челюсти, заскулил и, неистово мотая головой и поджав хвост, забился в угол, волоча за собой шлейф кровавых внутренностей. Он скулил и дергался еще минуту-другую, а потом затих в луже собственной крови рядом со своими мертвыми сородичами. Все было кончено, но еще долго Удача судорожно сжимал в руках винтовку, ожидая, что в дверь ворвется еще какое-нибудь чудище. Однако в коридоре царила гробовая тишина.

Через полчаса Тимофей увидел, как распахнулся глазок в двери, и удивленный юношеский голосок протянул:

— В-о-о-т гад! И собак порешил!

Тимофею захотелось плюнуть в глазок, но стоявший за дверью человек словно почувствовал его желание и скрылся за толстой пластиной железа.

Тимофей сумел вырвать у судьбы еще немного времени и сейчас наслаждался существованием. Он жил! Прокушенная рука налилась болью, но если бы ему сказали, что ради жизни нужно пожертвовать обеими руками, то он смирился бы и с этой потерей. Восторг переполнял душу Тимофея. Он не обращал внимания на разбросанные по камере трупы солдат и собак.

Скоро Тимофей услышал за дверью тихую возню. Однако теперь его уже ничего не пугало, он приготовился ко всему. Жажда жизни была столь сильна, что если бы сейчас в его камеру втолкнули медведя, то и медведю через пару минут борьбы пришел бы верный конец, лежал бы косолапый с распоротым брюхом, издавая предсмертный хрип. Но окошко в двери отворилось, и Тимофей увидел усатую физиономию начальника тюрьмы.

— Не желаешь помереть по-человечески, гаденыш, тогда расстреляем тебя как бешеного пса в этой же камере. Это надо же, чего отчебучил! Сколько людей порешил! Лучших сторожевых порезал! Сидоренко!

— Слушаю, товарищ начальник!

— Чего раззявился?! Бумаги у тебя?

— Так точно!

— Зачитывай приговор… Все-таки мы власть. Нужно все сделать как положено, а иначе на самосуд начнет смахивать. Да погромче читай, а то у тебя голос хлипкий. Таким голосом, как у тебя, только девкам на завалинке похабные частушки петь.

В камеру опять заглянула смерть. Она предстала не в белом саване с огромной косой на плече, а в облике начальника тюрьмы с большущими рыжими усищами. Она материлась, словно торговка на базаре, грозила взысканиями оторопевшей тюремной охране и требовала выполнения всех инструкций.

Тимофей был неверующим и свысока относился к зекам, уповающим на Бога. Он всегда старался придерживаться иной философии: на Бога надейся, да сам не плошай. Однако в воровской среде надежда на Бога всегда была очень крепкой.

Возможно, эта вера была сродни генетической памяти и пряталась в душе каждого потомственного зека. Ведь существовали времена, когда монастырские обители давали кров не только простолюдинам, спасавшимся от иноземных захватчиков, но и укрывали воров от разгневанной толпы. И каждый знал, что, перешагнув порог храма, следует согнуться в три погибели перед святыми образами. Здесь не только руку поднять на инока — святотатство, но и выругаться по матушке — кощунство. И всякий, кто насмехался над святой верой, объявлялся врагом и предавался позорной смерти.

Какая— то неведомая сила подняла руку Тимофея до самого лба, и он трижды перекрестился. Неожиданно его душа наполнилась уверенностью в том, что с ним ничего не случится и костлявая непременно споткнется о порог его камеры.

А начальник тюрьмы все торопил:

— Эй, караул, готовьсь! Ну чего рты поразевали, деревня! В тюрьме служите! Это вам не девок щупать. Ну чего телишься, Сидоренко? Сказано тебе было: читай приговор!

Теперь физиономия начальника тюрьмы уже не казалась такой страшной, и Тимофей даже подумал о том, что начальник похож на кота. От этой мысли смертник невольно улыбнулся.

— Скалишься, выродок! — рявкнул усатый. — Посмотрим, как ты дальше лыбиться будешь!

— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики… — услышал Тимофей заупокойный голос Сидоренко.

— Да ты не мне читай, мудило, мать твою! — не разжимая зубов, процедил начальник тюрьмы, шевеля рыжими усами. — Я, что ли, смертник?! К глазку подойди и ему читай! — ткнул он пальцем в сторону Тимофея, который с удивительным спокойствием ожидал приговора, стоя в самом углу камеры. Тимофей успел потерять интерес к происходящему. Теперь попытка убить его казалась такой же смешной, как клоунада в цирке. Он ощутил спиной холод камня и подумал о том, что очень не хотелось бы простудиться, поскольку впереди его ожидает долгая жизнь, а камера смертников не способствует сохранению здоровья.