Женщина носила черное, траурное платье, каковое можно было бы принять за монашескую рясу, кабы не роскошный ворот из чернобурки и такая же опушка рукавов; волосы ее прикрывал темный пуховый платок. Гость на фоне хозяйки выглядел до неприличия роскошно: бобровая шапка, соболья шуба, крытая сукном рубинового цветов, длинная русая борода заплетена в три косички с шелковыми лентами синего, золотого и красного цвета, на шее – тяжелая золотая цепь да плюс к ней ожерелье из яхонтов, да еще и янтарные бусы, на перстах – золотые украшения с каменьями, на запястьях – вычурные тяжелые браслеты. Однако боярин имел на сию роскошь полное свое право. Чай, не нянька он вдовая, а столичный царедворец!

– Спасибо тебе, что не забываешь, и за вести свежие из Москвы, – задумчиво кивнула дальнему родственнику княгиня. – Уж не знаю, радоваться мне им али печалиться?

– Тревожиться, Мария Федоровна, тревожиться, – пригубил кубок гость и продолжил: – Вот уж скоро двадцать лет, как государь наш женат, а супруга его по сей день так ни единого отпрыска и не выносила. И в сей раз вот тоже выкидыш случился. Однако же ни о ком более, окромя своей любимой Ирины, Федор Иванович слышать не желает! Коли так и дальше пойдет, вполне может случиться, что уйдет он в Золотой мир, наследника прямого не оставив.

– Я, конечно же, о здоровье Ирины Федоровны беспокоюсь, – размашисто перекрестилась вдова, – однако же не могу забыть, что, коли она пустой останется, то единственным наследником русского престола станет мой сын!

– Не единственным, – очень тихо, почти шепотом, возразил боярин, – а первым. Вторым же князь Василий Шуйский окажется, да и еще желающие найдутся. Но Шуйские, известное дело, ради возвышения свого ни перед чем не остановятся. Они ведь даже не скрывали, что Елену Глинскую отравили и князя Телепнева извели. И про Иоанна, мужа твого, слухи бродят, что без их яда не обошлось…

– Будь они прокляты! – с силой сжала кулак женщина.

– Василий Шуйский не дурак… – Гость сделал пару глотков хмельного меда и продолжил: – Он тоже хорошо понимает, что между ним и венцом царским токмо твой сын находится. И коли с маленьким Дмитрием что-то случится, то мечты всего рода князей Шуйских наконец-то исполнятся, и они в державе нашей верховодить начнут.

– Это-то я понимаю, Андрей Петрович, – согласилась княгиня Нагая, – Шуйским куда интереснее соперника в детстве извести, покуда Дима мой не возвысился, на трон не взошел. Помазанника Божьего отравить – сие не так просто, и грех большой, и виновных раскроют быстро, ибо при дворе все на виду. Там и кравчий следит, и стража, и дворня царская. А коли мальчик малой в ссылке дальней преставится, так на сие никто и внимания не обратит. Но токмо что ты предлагаешь, Андрей Петрович? Бдить за моим сыном особо и со всем тщанием? Так мы и без того бдим!

– Спрятать его надобно, душа моя, – совсем уж слабым шепотом ответил окольничий. – Отправить на воспитание к родичам, отсель подальше. Здесь же, в Угличе, кого-нибудь похожего оставить[4]. Пусть душегубы двойника изводят! Если с ним чего и случится, завсегда можно царевича занедужившим назвать, а опосля истинного Дмитрия привезти и как выздоровевшего людям показать.

– Легко сказать, «подмени»! – откинулась от стола женщина. – Но как сие сделать-то? Приметен больно мальчик мой. У него две большущие родинки на лице – на носу да на лбу. Опять же, дьяки царские ко мне приставлены, за Дмитрием смотреть. А ну, неладное заподозрят? Это же измена прямая получится, истинного царевича на иного ребенка подменить!

– Приметы яркие, это как раз хорошо, – покачал головой Андрей Петрович. – Когда что-то заметное в лице имеется, на прочие черты люди смотрят меньше. Двойнику на рыбий клей рубец в нужные места прикрепить, и вся недолга! В остальном тоже дело несложное. Одевать надобно так, чтобы лицо терялось. Кафтаны с воротником высоким, шапки мохнатые, низко надвинутые. Слуг доверенных научи собой царевича при любых выходах закрывать, прочих смертных гоните подальше, близко не допускайте. Сказывайте, о безопасности Дмитрия заботитесь. И дьяков с холопами тоже гоните. Отвечай, что не доверяешь ты им, и все. Ты мать и царица, пусть и вдовая, ты в полном праве при дворе сына своего распоряжаться! Их беда не твоя забота. Пусть издалека за братом государевым смотрят! Опять же, не навсегда сия хитрость надобна, а токмо на годы ближайшие, пока твой сынок мал и несмышлен еще. Возмужает, поймет что к чему, научится сам опасностей стеречься, тогда обманку сию и завершим. Как призовут впервые Дмитрия ко двору, вот тогда истинный царевич людям и предстанет! А до того ему лучше в стороне от недобрых глаз находиться.

Княгиня надолго задумалась, еле заметно шевеля губами. Потом вдруг махнула рукой над заветренными пирогами, словно мух отгоняла, и спросила:

– А тебе с сего какой резон, Андрей Петрович?

– Ну, мы какая ни на есть, хоть и дальняя, но все-таки родня, Мария Федоровна, – напомнил окольничий. – Нам Шуйские и Мстиславские на троне не нужны. Гонористы больно, все мы для них худородки. Загнобят. Мы лучше Дмитрию Ивановичу верной опорой станем. Коли он в отца да брата своего норовом пойдет… То иной награды нам и не надобно. Служить честно на местах своих, о благе державы и государя нашего заботиться.

– Что же, Андрей Петрович, спасибо тебе за совет, – степенно кивнула вдовая царица. – Не забуду.

16 февраля 1590 года

Москва, Арбат

Жить за крепкими стенами столицы – удовольствие дорогое, не каждому по карману, и потому подворье боярских детей Шестовых, как и многих других служивых людей, находилось в пригороде к западу от города. Никаких ремесел – ни кожевенных, ни колокольных, ни котловых, ни мясных здесь не имелось, и потому свою слободу местные обитатели называли банально и прямолинейно: Арбат. Что на хорошо знакомом любому образованному человеку арабском языке означало просто «пригород».

Ксения вернулась домой аккурат к обеду. Скинув в сенях верхнюю одежду, она заглянула в большую горницу, поклонилась отцу с матерью.

– Явилась не запылилась, – даже не повернул головы в ее сторону седовласый и дородный боярский сын Иван Васильевич, одетый дома в татарский цветастый стеганый халат. – Ну, сказывай, Ксюшенька наша, где на сей раз блудила, с кем гуляла, чего видывала?

– Ты чего говоришь?! – сделав страшные глаза, толкнула мужа в локоть Мария Ивановна, облаченная в скромный коричневый шерстяной сарафан и беличью душегрейку.

– А что я говорю? – пожал плечами мужчина. – Три дня дочурка наша дома не ночевала. Нечто тебе не интересно, где она на сей раз тешиться изволила?

– В Спасском монастыре всенощные стояла, а днем трудничала, – соврала Ксения.