– Je ne comprends pas.

– Ты не можешь понять меня, поскольку ты несовершенна, как и вся природа, изголодавшаяся по войне. В поэзии с давних времен не было ничего, кроме бесконечной, отчаянной, судорожной тоски по оружию и огню, пронзающих и мучающих землю. Пересыхающие реки молили о мостах из лодок, бочек и бревен, разрушенных и разметанных ветрами и восстановленных под гибельным пулеметным огнем – тук-тук-тук.

Эта большая война разразилась, чтобы завершиться тремя подорванными, выпотрошенными и протекающими броненосцами, это черновой набросок войны, начавшейся двадцать столетий назад и продолжающейся до сего дня с восхода до заката тремя багровыми облаками и черным мысом, вспоровшим белесое небо… Для всех мужчин от тридцати пяти до пятидесяти лет война – это вторая молодость. Это мобилизация всех истощенных жизнью мускулов и нервов. Это мундир, в который туго затянута физиологическая трусость. Все это так, однако я невольно перешел на профессорский тон. Боюсь, что слегка переусердствовал. Мой друг Корра, писавший при диктатуре, укоризненно качает головой. Он не одобряет меня. Я машу на него рукой и обращаюсь за советом к розовой плоти моей тридцатилетней голландской подруги, чувственной, готовой растаять от утонченной ласки, очень умной, хорошо знающей общество Лондона и Берлина, с руками божественной красоты, но слишком притворной. В банальнейшем гостиничном номере, после того как я овладел ею, покрыл поцелуями, измял, даже не раздевшись, под звон моих кавалерийских шпор я расспрашиваю ее:

– Я овладел тобой, стремительно сжав, как официант выжимает лимон в бокалы с налитым в них вермутом в переполненном баре. Не обижайся. Представь себе, что я бар, битком набитый желаниями и проблемами, которые ты можешь легко разрешить. Отвечай! Почему ты меня любишь?..

– Потому что с того дня, как я узнала тебя, я чувствую себя в Италии как дома. Я чувствую, что встретила здесь свою судьбу. Я верю в то, что однажды женщина может искренне привязаться к мужчине. В наше время женщина привязывается к идее мужчины. Вполне естественно, что я изменяю мужу, чтобы сохранить верность своим идеям, воплощенным в тебе. Ты – это мои идеи, мой разум, смысл моей жизни!.. Я люблю тебя, потому что ты итальянец!

– Чем вообще отличается итальянец от северного европейца?

– Южанин…

– Оставь в покое южан. Я не южанин. Я итальянец, то есть я ощущаю свое отличие от испанца или от француза.

– Первое, что чувствует северная женщина, встречаясь с итальянцем, – это невозможность обмануть или подчинить его. Кажется, что итальянец всегда готов догадаться об обмане и раскрыть его.

– Допустим. Действительно, у Конрада[12] осталось именно такое впечатление от генерала Кадорна[13].

– Кроме того, итальянец никогда не отрывается от реальности. Северяне всегда в большей или меньшей степени мечтатели, попадающиеся в силки и ловушки, расставленные для них женщинами.

– Следовательно, скверные военачальники!

– Представь себе, одна моя знакомая

из Копенгагена влюбилась в молодого берлинского офицера. Что только не вытворяла эта чудачка. В день первого свидания берлинец торжественно объявил ей, что он арендовал любовное гнездышко сроком на пять лет!!! Ваш брат итальянец никогда не загадывает на завтра, он живет одним мгновением, импровизирует всегда и во всем.

– Помнишь, как ты недавно упрекала меня за эротические импровизации? Звон моих шпор, видите ли, мешал тебе наслаждаться близостью.

– Напротив, это было оригинально. Мне

даже понравилось, это было как на войне… У тебя есть военный «пунктик»?

– Женщина без войны, как незаряженный револьвер. Война придает настоящий вкус женскому телу точно так же, как она дарует настоящую красоту горам, рекам и лесам. Я впервые полюбил горы Трентино, потому что они были окутаны дымом от взрывов, и наконец смог постигнуть артиллерийскую сущность их души. У долин нет иного предназначения, как служить рупором, посылающим в небо звуки канонады. У красивой женщины не должно быть другого возлюбленного, кроме вооруженного до зубов солдата, вернувшегося с фронта и спешащего вернуться обратно на войну. Сапожные голенища, шпоры и портупея очень важны в любви. Жакет, фрак, смокинг и редингот предназначены для стульев и кресел, они напоминают о библиотеке, о неторопливой дефлорации неразрезанных книг, о лампе под зеленым абажуром, морализаторской вони, профессорах, критиках, философах и педантах. Именно таковы мужья, которым я систематически наставляю рога: все они враги божественной быстроты. Кстати, что ты думаешь о быстроте в любви?

– Ты рассуждаешь о женщинах, как о железнодорожных станциях.

– Иногда они не что иное, как туннели!.. Это вопрос привычки. Необходимо спрессовать годы в дни, в мгновения, чтобы стремительно насладиться женщиной. Я нахожу, что наша новая футуристическая религия скорости совместно с войной радикальным образом изменяет человека. Начнем с перекрашивания лугов и горных склонов многоцветными плакатами и строительства новых промышленных предприятий. Они уродуют горы, покрывая их косыми шрамами. Сегодня их обезглавливают минами колоссальной мощности. Изменяют течение рек. Уличное столпотворение разрушает романтический смысл одиночества. Терпеливых и медлительных, зигзагообразно двигающихся погонщиков мулов сменяют прямые воздушные трассы самолетов. С высоты можно единым взглядом охватить весь кипящий горизонт с косматыми дымами и всполохами взрывов.

Значит, любовь тоже нужно ускорить и сжать!..

– Тогда люби меня воинственно и сжато. Мне нравится.

– Ты веришь, что женщина, скорее, сохранит верность краткому и быстрому возлюбленному?

– Клятва в верности! Верность обязательно будет аналитической, ностальгической, культурной, немецкой. Я подарю тебе бумажник с тремя вышитыми на нем символами. Это поршень, колесо и пушка…

Не имея возможности вернуться обратно на фронт, поскольку мой послужной список оказался запятнан арестованным и осужденным романом «Мафарка-футурист», а миланские карабинеры, помня о моем участии в интервенционистских столкновениях, объявили меня склонным к дракам, я решил в ожидании амнистии и назначения младшим лейтенантом принимать пока целебные ванны в Виареджо[14].

Соль, солнце, йод, бром. И над всем этим – всепоглощающее и беспокойное желание молниеносных любовных торпедирований и столкновений. Мои матримониальные устремления растаяли на горизонте, как медлительный старомодный парусник. Каждое утро я приглашал одну из многочисленных синьорин покататься на катамаране. Как только мы отплывали на достаточное расстояние и оказывались вне досягаемости нескромных взглядов, тут же вступали в активное взаимодействие солнце, два счастливых полуобнаженных тела, две прекрасные груди, прилежные, как две школьницы перед учителем, задающим им вопрос, послушные пуговицы, блуждающие руки, два, три, пять смачных, как свежие морепродукты, поцелуев. Трепещущие ноздри, в упоении вдыхающие морской воздух, близкое, родное, теплое, пропитанное ароматами Средиземноморье, знакомое, как домашняя лохань; ныряние, шутки, смех, брызги, флик-фляк и плеск. Все происходило естественно, все то, для чего не требуется постель. Когда я голый, я становлюсь философом. Таким образом, я спонтанно сочинил свод моральных правил – снисходительный к слабостям, лишенный категоричности и в высшей степени поучительный.