желтый цвет, из окна на третьем этаже виден был старый город с его прямыми жесткими улицами, летний дворец императора, крыши шенбруннских домов и аллеи, прорезанные среди подстриженных крон в большом саду. В белых сводчатых коридорах, в классах, в столовой, в спальнях все было так умиротворяюще на своих местах, словно это было единственное место на свете, где наконец-то то разложили по полочкам все, что в жизни есть беспорядочного и ненужного. Воспитателями были старые офицеры. От них всех пахло селитрой. В спальнях спали по тридцать воспитанников, в каждой спальне — тридцать детей одного возраста, каждый — на узкой железной кровати, как император. Над входом висело распятие с веточкой вербы.

По ночам в лампах горел голубой свет. Утром просыпались под звук горна, зимой в тазах для умывания иногда замерзала вода. В таких случаях денщики приносили теплую воду из кухни в больших кувшинах.

Баллистику изучали на древнегреческом, на нем же обучали тому, как вести себя, оказавшись с глазу на глаз с противником, и преподавали историю. Ребенок рос бледным, все время кашлял. Осенью духовник каждый день после полудня водил его гулять в Шенбрунн. Они медленно бродили по расходящимся лучами аллеям. У одного фонтана, чьи камни были покрыты зеленым мхом и плесенью, вода золотилась от упавшего на нее солнечного луча. Они гуляли в коридорах из стриженых деревьев, ребенок вытягивался в струнку, рукой в белой перчатке, как положено, напряженно отдавал честь старым военным, гулявшим по парку в полном облачении, словно каждый день был днем рождения императора. Однажды им встретилась женщина с белым кружевным зонтиком на плече и непокрытой головой, она быстро прошла мимо них, и духовник согнулся в глубоком поклоне.

— Императрица, — шепнул он мальчику.

Лицо у женщины было очень белое, густые темные волосы тремя косами оплетали голову. На расстоянии трех шагов за ней следовала дама в черном, слегка сгорбленная, будто уставшая от быстрой ходьбы.

— Императрица, — благоговейно повторил духовник.

Мальчик посмотрел вслед одинокой женщине, чуть ли не бежавшей среди рядов деревьев большого парка, словно убегавшей от чего-то.

— Похожа на маму, — сказал он: вспомнилась картина, висевшая в отцовском кабинете над столом.

— Нельзя такое говорить, — серьезным голосом поправил духовник.

С утра до вечера воспитанников учили, что нельзя говорить. В заведении, где обучалось четыреста детей, стояла тишина, какая бывает внутри бомбы за минуту до взрыва. Они все были здесь — из чешских замков, с волосами цвета белого хлеба, плоскими носами и усталыми белыми руками, из моравских поместий, тирольских крепостей и охотничьих замков Штирии, из дворцов с закрытыми ставнями с улиц близ Грабена и из провинциальных венгерских особняков, с длинными именами из множества согласных, с титулами и рангами, которые сдавали здесь, в училище, точно так же как элегантные цивильные костюмы, пошитые в Лондоне и Вене, и голландское нижнее белье. Из всего этого оставалось одно лишь имя, и ребенок, который к этому имени прилагался, должен был теперь научиться тому, что можно и что нельзя. Были здесь славянские мальчики с узкими лбами, в чьей крови перемешались все народы Империи, были голубоглазые, донельзя утомленные десятилетние аристократы, глядевшие в пустоту так, словно их предки уже все увидели до них, и один тирольский герцог в двенадцатилетнем возрасте даже пустил себе пулю в лоб из-за того, что влюбился в одну из своих кузин.

Конрад спал на соседней кровати. Когда мальчики познакомились, им было по десять лет.

Конрад был коренастый, но худощавый, как дети очень старых народов, в чьих телах кости взяли верх над мясом.

Он был несколько замедленный, но не ленивый, просто сознательно следовал размеренному ритму. Отец его был получившим баронский титул чиновником в Галиции, мать — полька. Когда он смеялся, вокруг губ появлялась широкая, детская славянская линия. Смеялся он редко. Все больше молчал и внимательно слушал.

Мальчики с первой минуты были неразлучны, как однояйцевые близнецы в утробе матери. Им не надо было для этого «заводить дружбу», как это бывает промеж одногодков, — с помощью смешных и торжественных обрядов, со страстной важностью, как это бывает, когда между людьми возникает желание, бессознательно, в искаженной форме, когда человек впервые хочет отобрать у мира тело и душу другого человека, чтобы тот принадлежал ему и только ему.

В этом весь смысл любви и дружбы. Дружба их была серьезна и бессловесна, как любое большое чувство на всю жизнь. И, как в любом большом чувстве, в нем таились прямодушие и чувство вины. Нельзя безнаказанно забрать кого-то у всех остальных.

Оба с первой минуты знали, что эта встреча — на всю жизнь. Венгерский мальчик был тоненький и хрупкий, в тот период его каждую неделю осматривал врач — боялись за легкие. По просьбе директора училища, моравского полковника, капитан приехал в Вену для долгой беседы с врачами. Из всего ими сказанного он понял лишь одно слово — «опасность». Мальчик, по их словам, не был болен, просто склонен к заболеваниям. «Есть опасность», — говорили они, не уточняя. Гвардии капитан остановился под сенью собора святого Стефана в гостинице «У венгерского короля», в темном переулке — здесь прежде останавливался и его дед. В коридоре висели оленьи рога. Распорядитель приветствовал капитана по-венгерски. Отец занимал здесь две комнаты — темные, со сводами, забитые обитой желтым шелком мебелью. Сына он забрал к себе, и они» месте жили в гостинице, где над каждой дверью можно было прочесть имена частых и любимых постояльцев, словно здание это служило чем-то вроде светского монастыря для одиноких господ со всех кра ев монархии. Утром отец с сыном садились в коляску и выезжали на Пратер. На улице уже было прохладно, начинался ноябрь. Вечерами ходили в театр, на сцене кипели страсти, герои громко говорили и умирали, падая на меч. После спектакля ужинали в ресторане, в отдельном кабинете, где им прислуживала целая туча официантов. Мальчик жил при отце безмолвно, со старческой вежливостью, будто что-то терпел и прощал.

— Опасность есть, говорят, — повторял после ужина отец больше для себя и закуривал толстую черную сигару. — Хочешь — можешь вернуться домой. Но я бы предпочел, чтобы ты никаких опасностей не боялся.

— Я не боюсь, папа, — отвечал сын. — Но Конрад пусть всегда будет с нами. У него родители бедные. Пусть он летом приедет к нам.