В середине рейса у меня случился конфуз. Как положено проводникам, мы разносили чай, за стакан которого брали пять копеек. В Новосибирске к нам в поезд сел ревизор, который остался всем доволен в нашей работе, кроме чая. К нашему великому изумлению, чай должен был стоить четыре копейки. Откуда мы взяли, что он стоит пять, я не знаю. Ревизор, мужик опытный, увидел, что мы честно заблуждались, и не стал поднимать шума. Тем более что и навар был в буквальном смысле копеечным. Разумеется, после Новосибирска мы начали разносить чай по четыре копейки. Тут пришла пора удивляться пассажирам. «Почему до Новосибирска чай стоил пять копеек, а теперь четыре?» – подозрительно расспрашивали нас самые дотошные. Мы отвечали что-то невразумительное про какие-то северные скидки, общее снижение цен и еще всякую другую чушь, а пассажиры только качали головой и удивлялись. Если бы чай стал стоить дороже, вопросов бы ни у кого не было, к этому все привыкли. Но дешевле…

С началом учебного года профессию проводника пришлось оставить. Ночами я работал санитаром в реанимационном отделении института Склифосовского. Санитарская работа в реанимации – грязная и неблагодарная, но я присматривался к лечебной практике и осваивал врачебные манипуляции. Я научился интубировать трахею, делать внутрисердечные инъекции и венесекцию. Позже, на «скорой помощи», мне все это очень пригодилось. В отделении многие не выживали, смертность была высокой. Пострадавших привозили из аварий, с пожаров, массовых катастроф. Все – в тяжелом шоковом состоянии. Хотя бывали и по-своему чудесные случаи.

Как-то в мое дежурство привезли строителя, упавшего с большой высоты. Никто не мог понять, как он остался жив. Работяги выпивали поздно вечером на площадке двенадцатого этажа строящегося дома, когда вдруг заметили, что одного из них рядом нет. Как ни были они пьяны, а бросились искать. Обнаружили его на земле лежащим без сознания. Вызвали «скорую», привезли к нам в реанимацию. Утром он очнулся и рассказал, что вечером они крепко выпивали, а потом он пошел вниз по нужде, справил ее и, не имея сил подняться обратно, свалился спать тут же.

Другой случай был еще удивительнее. Лет пятидесяти полковник Советской армии после неприятностей на службе и скандала в семье решил свести счеты с жизнью. Вероятно, он был человек педантичный и решил сделать все наверняка, с перестраховкой. К решетке балкона этажом выше он привязал петлю, надел ее на шею, встал на край своего балкона и выстрелил себе в голову из табельного пистолета. Он решил погибнуть если не от пули, то в петле или упав и разбившись. В последний момент рука его, как это часто случается у самоубийц, дрогнула, и пуля лишь чиркнула по черепу. Он оступился, повиснув в петле, но веревка не выдержала грузного полковника и оборвалась. Он упал с шестого этажа, но ветки деревьев под окном смягчили падение, и он приземлился, сломав себе ногу. Его привезли к нам, но уже через пару часов перевели в травматологию. Тройное самоубийство не получилось. Месяца через два он заходил к нам в отделение благодарить врачей за помощь и жаловался, что за попытку самоубийства его уволили со службы и исключили из партии.

Но по-настоящему чудесный случай произошел, когда я еще не устроился туда на работу. В перерыве между лекциями мы курили на улице, когда мимо нас несколько человек бегом и с грохотом провезли каталку с больным. В неспешных советских больницах вообще никогда не возили каталки бегом. Как-то считалось, что такая спешка умаляет достоинство медперсонала. Здесь же было особо удивительно то, что каталку везли от морга в сторону реанимационного отделения. В обратную сторону – сколько угодно и, разумеется, не спеша. Но чтоб так…

Скоро мы узнали, в чем было дело. В терапевтическом отделении умер больной. После констатации смерти труп положено держать два часа в отдельной комнате или в коридоре за ширмой, пока не появятся достоверные признаки смерти. Только после этого можно везти в морг. Но отделение было, как всегда, переполнено, пустых комнат не было, больные лежали в коридоре, и оставлять там труп, даже за ширмой, дежурный врач не хотел. Дело шло к вечеру, смена у врача заканчивалась, и он велел санитарам отвезти труп в морг. Что и было сделано.

На следующий день труп привезли из холодной комнаты в секционный зал для вскрытия. Обычно, прежде чем патологоанатом приступает к своей работе, два санитара начинают процедуру. Один делает скальпелем большой патологоанатомический разрез, вскрывая грудную и брюшную полости, а другой распиливает фрезой черепную коробку. Кто с чего начнет – дело случая. Трупу, привезенному из терапии, повезло – к нему первым подошел санитар со скальпелем. Вскрыв грудную полость, он увидел, что сердце бьется. Поднялся страшный переполох, оживший труп погрузили на каталку и понеслись в реанимацию. Что мы и видели, покуривая в перерыве между лекциями.

Мужику посчастливилось, что первым к нему подошел санитар со скальпелем, а не с фрезой. Он выжил и выздоровел. Врача, ошибочно констатировавшего смерть, как-то наказали. Мужик оказался классным паркетчиком и в знак благодарности за спасенную жизнь перекладывал потом паркет в административном здании. Хорошо, что не поубивал всех!

Работа в реанимации была полезной и даже в чем-то интересной, но платили гроши. Научившись у Володи Ежова обивать двери, я перестал считать каждую копейку. Что может быть лучше – свободный график и неплохие деньги! Я выходил на заработки, когда было время и желание. Временами денег было столько, что, возвращаясь домой, я их просто клал в ящик стола и потом брал оттуда не считая. Иногда мы с Володей объединяли свои усилия, работая в паре.

Своей комнаты в Троицком я через некоторое время лишился. Хозяйка моя, Надежда Ивановна, была женщина предприимчивая и сдавала все что можно. В том числе сарай с печкой, в котором жили две еще не старые, но сильно потрепанные алкоголички. Они постоянно устраивали пьянки с такими же бездомными кавалерами, вечно с кем-то ругались, дрались, справляли малую нужду на травку перед дверью и редко бывали трезвыми. Как-то осенним утром одного из их вечных собутыльников Надежда Ивановна обнаружила около сарая мертвым, с ножом в спине. Приехала милиция, всех опросили, в том числе и меня. Претензий в связи с убийством ко мне не было, но жил я здесь без прописки, что советскими законами не разрешалось. Пришлось съехать.

У Володи была однокомнатная квартира в доме гостиничного типа на 9-й Парковой, рядом с метро «Щелковская». Он собирался ее продавать, она временно пустовала, и я там поселился. В маленькой этой комнатке Володя хранил дерматин для своей обивочной работы и желтую техническую вату – три огромных тюка по 50 килограмм в каждом. Жить это не мешало, но однажды мне взбрела в голову шальная мысль посмотреть, как вата горит. Я подпалил от сигареты совсем маленький кусочек – и вдруг пламя перекинулось на ближайший тюк и вмиг охватило всю его поверхность. Я бросился к раковине, но вода из крана потекла тоненькой струйкой, как это бывает в кошмарном сне, когда пытаешься бежать, а ноги безумно тяжелы и шажки получаются невыносимо маленькими. Я попытался сбить пламя одеялом, отчего вата разгорелась еще сильнее. Комната наполнилась дымом, и я открыл окно, чтобы легче было дышать. Приток чистого воздуха очень освежил начавшийся пожар. Телефона в квартире не было, но поваливший из окна дым был достаточно ясным сигналом для прохожих. Кто-то вызвал пожарных.