Дед Илья стал заведовать библиографическим отделом Ленинской библиотеки, и семья вернулась на Арбат. В 1940-м мама без экзаменов как медалистка поступила в Первый мединститут на Моховой и закончила 1-й курс.

Война… Дядю забрали в десант. Лучших студенток, комсомолок и красавиц, отправили работать на подземный военный объект, а потом копать противотанковые укрепления под Вязьмой и Смоленском. В прифронтовой полосе мама была три месяца и по 12 часов копала под палящим солнцем. Часто работали голодными, потому что машины, возящие продукты, попадали под бомбёжку. Маму выбрали старостой, как наиболее активную. Она собирала у всех привезённые из дома сахар, печенье, сухари, хранила их до трудных голодных дней и тогда раздавала всем поровну. Это засело в ней так глубоко, что даже потом, при наличии денег, она всё время ограничивала меня и брата в лакомствах.

Девчонок с косами, приехавших копать противотанковые рвы, она стригла, потому что голову мыть было негде. Узкие платья перешивала в широкие сарафаны, в которых легче работать. Знала множество анекдотов и травила их на отдыхе. Немцы бросали на студенток сверху листовки со стихами: «Девочки-мадамочки, не копайте ямочки. Знайте, наши таночки пройдут сквозь ваши ямочки». Увы, так и произошло. В конце сентября Смоленск был сдан. Студенток вернули домой. С опозданием, но началась учёба на 2-м курсе. Однако немцы приближались к Москве.

17 октября 1941-го бабушка, дедушка и мама взяли хлеб, тёплые вещи в рюкзаках и немного денег (дело было перед зарплатой) и по шоссе Энтузиастов направились в сторону Горького. Оттуда была дорога на восток, в глубь страны. Больше никто из квартиры не уходил, все остальные были русские. У бабушки Ханны, уже однажды убегавшей от немцев, иллюзий не было.

В Москве творился беспредел, люди били витрины и тащили всё из магазинов. До Горького доехали на двух санитарных машинах с пьяными водителями, отдав за это все имеющиеся деньги. В одной из машин с ними ехала семья: муж, жена и несколько детей. В темноте муж полез к маме, и она испытала больший ужас, чем от бомбёжки, боясь кричать о помощи. Девятнадцатилетняя студентка, она не знала, что делать в подобной ситуации, и страшно боялась, что увидят её родители и семья мужика.

В Горьком мест на эвакопункте не было, многие эвакуировались с первого дня войны. Дедушка и бабушка пошли искать хоть что-нибудь, и тут как в романе. В доме, в который они постучались, их встретила семья, по соседству с которой дед в детстве жил в Борисове. Приняли как родных. Однако надо было ехать дальше. Проехали ночь в товарном вагоне и поплыли по Волге на барже для перевозки зерна — деду посоветовали ехать в казахстанский Петропавловск, уверяя, что там можно устроиться.

На барже плыли до Перми, оттуда товарным вагоном до Казахстана. Ехали чуть ли не месяц, бесплатно питаясь в эвакопунктах: «выскочишь, ищешь эвакопункт с едой, туалет». Денег нет ни копейки, все во вшах. В Петропавловске нашли угол на кухне за печкой у местного агронома. Забавно: Петропавловск, до этого жили в Павловске под Петербургом, моих сыновей зовут Пётр и Павел, хотя я назвала их почти за двадцать лет до изучения семейных хроник.

Дед устроился преподавать в сельхозтехникум, бабушка — в школу, мама — пошла на курсы счетоводов. Около них был дом инвалидов-фронтовиков, мама ходила туда читать инвалидам вслух газеты и книги. Вечерами бегала в городской сад на танцы, где слепой баянист играл вальсы, девчонки танцевали друг с другом, а инвалиды счастливо глазели на них.

Вскоре деда назначили главным агрономом района, и семье дали пятистенку, девять соток земли и стог сена. К сену агроному полагалась корова, но коровы не добились, были слишком интеллигентны. Сено продали, а деньги проели, началась голодная жизнь. Местные жители ничего не продавали эвакуированным, молоко, которое оставалось, демонстративно выливали на землю — эвакуированные представлялись им захватчиками. Получили муку пополам с полынью, достали мёрзлую прошлогоднюю картошку. Соли не было, света тоже.

Покупали пятидесятиграммовый пузырёк керосина, сворачивали фитилёк, и при этой коптилке бабушка готовилась к урокам русского и немецкого языка. Мама пошла работать в райфинотдел бухгалтером и быстро стала главбухом.

Дядя писал с фронта. Шёл 1943-й. Московский ветеринарный институт, эвакуированный в Петропавловск, возвращался в Москву, и мама решила ехать продолжать образование. Родители уже развернулись с огородом, стали снимать роскошный урожай, но голодная жизнь в столице манила больше сытой жизни в Казахстане.

В эвакуации мама из Цили стала Люсей и до сих пор кормит себя историей, что главной причиной было то, что в Казахстане коров звали «Циля, циля!». В цепочке «Циля, Цилюся, Люся…» она остановилась на последнем.

Многие евреи прятались под русскими именами и паспортами. Мама сделала это наполовину — она осталась Цивьей Ильиничной по паспорту и стала Люсей в миру. Самое смешное, что я взяла псевдоним Арбатова примерно в том же возрасте.

Фамилия «Гаврилина» казалась мне красивой, несмотря на то, что в школе всегда произносилась как имя нарицательное. «Опять эта Гаврилина! Ну, это же Гаврилина! Никакого сладу с этой Гаврилиной!» Однако сочетание круглых щёк и курносого носа боролось во мне с кудрями и еврейским темпераментом. Я наблюдала антисемитские акции вокруг, хотя ни разу не ощущала на себе, у меня проблемы «изгойства» происходили больше из личных, чем из национальных причин.

В шестнадцать лет, получая паспорт, я ссорилась с милиционером.

— Пишите еврейка! — требовала я. — Человек, рождённый от еврейки, считается евреем.

— Пишите русская! — кричала мама. — Какая она еврейка? У неё отец — Иван Гаврилович Гаврилин!

— Никаких евреек, девочка. Тебе жить, в этой стране евреям не сладко, — сказал пожилой милиционер и вывел «русская» крупными буквами.

Арбатовой я стала в двадцать лет. Подписала так первую публикацию, потому что в центровых хипповских компаниях звалась «Маша с Арбата», «Маша Арбатская». Не хотелось подписывать стихи Гаврилиной ещё и потому, что в начинающихся русопятских настроениях сочетание «Мария Ивановна Гаврилина» открывало все двери. Написав стишок, начинающийся со строк «Мой отец родился под Рязанью…», и ещё что-нибудь про войну, можно было через месяц издать книжку и вступить в Союз писателей.

Итак, в Москву из эвакуации мама вернулась зимой 1943 года с Ветеринарным институтом. Квартира на Арбате не отапливалась, в комнатах жили какие-то люди, которые украли всё, кроме книг и мебели. Стипендия была 30 рублей. Мама сначала поселилась у знакомых и обслуживала их, за это кормили. Два раза в неделю ходила к своим богатым дядям, но сказать, что голодает, не позволяла гордость.

Выручила школьная подруга Зина Калинина, привезла из деревни, где её отец был председателем колхоза, сушёной картошки и лапши. А ещё Зина дала мамин адрес офицеру из «смерша», возившему штрафников на фронт. Однажды вечером раздался звонок в дверь, мама увидела громадного офицера с большим револьвером на боку, объяснившего, что его прислала Зина и ему негде остановиться. Мама пустила его, с ужасом думая: «А чем же я его накормлю?». Он, как будто прочитав мысли, сказал, что сейчас привезёт из поезда продукты.