его собратья по перу демонстрируют «нечто хозяйское». Они пришли не просто так, не приживалками, не побирушками, не для того, чтобы сесть на иждивение власти или оппозиции. Появились «хозяева» не в плане приватизации всего и вся, а потому, что они несут в себе традиционное, свойственное тысячелетней отечественной культуре. Поэтому они за «победительное поведение», против катакомбного образа мысли и выморочной игры в литературщину.

…Итак, «Четыре выстрела». Хотя скорее это не выстрелы, а объятия. «Четыре выстрела» – это не выстрелы в кого-то. Каждый из них выстрелил собой.

Глава первая

Светлый писатель Роман Сенчин

Избавиться от чужого

Первое узнавание Романа Сенчина произошло на том же Форуме молодых писателей в Липках. Руководитель критического семинара Евгений Ермолин предложил нам практическую работу: написать рецензию на рассказ Романа Сенчина «Чужой». По рядам семинаристов пронесся едкий смешок, который и определил тональность дальнейшего разговора о рассказе. Каждый написал по небольшой реплике, они потом подборкой были опубликованы в журнале «Континент» (http://magazines.russ.ru/continent/2005/125/kr27.html), где Ермолин состоял заместителем главреда. Тональность подборки была предельно критическая. Юная Валерия Пустовая написала, поставив автора перед выбором-ультиматумом, что «после “Чужого” необходимо писать по-новому – но как? Если Роман Сенчин не ответит на этот вопрос в новом самобытном произведении – его рассказ из хитрой сатиры превратится в неумелую автопародию».

В подборке была и моя заметка, позволю себе привести ее целиком:

«Коллаж на фоне будущего / О неправильно прошедшей молодости.

Молодая литература пытается доказать целесообразность своего существования беспафосно, не криком, а всхлипом, как будто она сама в себе не уверена и постоянно колеблется перед перспективой смены рода деятельности. Рассказ “Чужой” Романа Сенчина тому пример.

Автор и герой неотличимы. Автор – декоратор, он декорирует перед читателем сцену, расставляет картонные манекены, чтобы на этом фоне и произнести свой уныло-тоскливый монолог. Герой двигается по пути формулирования концептуальной идеи: все – быдла, обреченные на деградацию. Эту мысль читатель, видимо, должен хорошо осознать, увидев, что ровесники-земляки “в растянутых трениках” – дебилы и голытьба, а если девушки, то непременно “мясистые клавы”. Всё это не более чем материал, предмет для бывших и будущих повестей и рассказов.

Именно на этом фоне наиболее ярко и выпукло предстает авторская инаковость, позволяющая сделать снисходительное заключение “как-то наивно-смешно”. Видимо, и взаправду всё, что происходит в этом мире, не стоит выеденного яйца, ведь любой трагизм можно свести до фарса, просто лишив его смысла.

Слушая историю почтальонши, герой ее не слышит, ставит себя поодаль, отстраняясь от искреннего переживания. Он сам признаётся: “…смотрю на нее, а на самом деле почти что мимо”. Оттого и сложно понять, серьезен он или ироничен в своих высказываниях, изредка прерывающих поток бесконечной, как жвачка, рефлексии. Включая в повествование интригующую “денежную” историю, не совсем правдоподобную и где-то уже читанную, автор ни в коей мере не порывает с собственной самозамкнутостью, обозначенной определением себя как “чужого”.

Город – деревня, провинция, малая родина – столица. Герой так и не может решить, что лучше: открывшиеся горизонты литературной деятельности или “землячка-Наташка”, “избушка в родном городке”. Вот и получается некое подобие плача из разряда: провинция мне ничего не даст, а Москва меня раздавит. Автор-герой потерял ощущение радости жизни, постепенно погружается в атмосферу безудержной тоски, тотального негативизма. Рассказ представляет собой попурри классических сюжетов, мотивов, образов, связанных с попытками определения человеком своего места в жизни, которые, так уж, видимо, заведено, окрашиваются в печальные тона. Тоска от осознания того, что жизнь может пройти незаметно, как по пословице “что с возу упало, то пропало”. Претенциозный заголовок и само повествование вроде бы должны создать ощущение сопричастности великим примерам из истории литературы: вспоминается неприкаянный романтический герой Лермонтова с его противостоянием всему миру, некрасовский корнет, промчавшийся мимо на тройке, и попутно, как Кассандра, рисующий мрачные картины будущего. В памяти всплывают строчки из стихотворения Мережковского “Я людям чужд” и тут же зловещие образы из голливудского фильма “Чужой”. Чужой – инфекция, зараза, извне попавшая в организм, для которой человек всего лишь временная капсула, откуда со временем появится отнюдь не бабочка… А пока “чужой” объясняется просто: мы люди творческие, и этим всё сказано.

Мышление героя-автора конъюнктурно, он делает только то, что требует от него “злоба” дня: потреблять “Клинское” с “Кириешками”, писать римейки и т. д., и т. п. Автор и не пытается изобрести что-то новое, но упражняется по прописям. Часто это необходимый этап на пути, шкурка банана. Нужно перешагнуть, но можно поскользнуться».

Завершил ту самую подборку другой соруководитель критического мастер-класса Игорь Шайтанов: «У меня при чтении рассказа Романа Сенчина было ощущение dejа vu, однако восходящее не к более или менее высоким образцам прозы, а к чему-то, напротив, сниженному до почти графомании (и Сенчина на семинаре ловили на ученических ошибках против грамматики и стиля). Этот стиль напомнил мне не доходившие до печатного станка писания дилетантов или журналистов, ошеломленных лет тридцать назад успехом деревенской прозы, вспомнивших собственный сходный опыт и взявшихся за писательское перо. Читая Сенчина, я как будто снова видел ту бледную машинопись или листочки, переписанные от руки.

Внешне очень похоже. Но по сути (по функции) то любительское писание и это современное письмо принципиально различны. Они писали так, как умели. Это был их собственный стиль. Для Романа Сенчина это – чужой стиль. Стиль его героя, который не есть автор, при всем их внешне биографическом сходстве. Так что тогда же на семинаре не без основания прозвучало: это метапроза с характерным для нее (что также было отмечено) отстранением от стиля и ситуации, уже бывших, известных в литературе, и размышлением о том, как же теперь писать (и стоит ли?), как быть писателем.

Автор то ли оценивает литературное прошлое, то ли пробует перо перед тем, как оставить попытку серьезного письма и разогнать стиль в безъязыкую повествовательность телевизионного сериала. Не случайно при чтении рассказа все время хочется крикнуть: “Включите звук”».

Роман Сенчин тогда на самом деле ходил по грани, отделяющей настоящую живую литературу от ее имитации, подделки. В его мире было крайне неуютно, из него хотелось бежать. Все эти ощущения переносились и на самого автора, грозились стать несводимым штампом, который будет преследовать его всю писательскую жизнь. От Сенчина всегда хотелось чего-то иного, преодоления, отторжения этапа того «чужого». Чуть промедлишь, сделаешь неверный шаг, и он сожрет тебя.

Сейчас же понимаешь, что автор сознательно пошел на это, в том числе и на стиль, напоминающий графоманский, – ради правды. Его писательский путь