Человек из министерства. Долго молчал.

Сталин. А потом?

Человек из министерства. Потом высморкался.

Сталин. Ну а потом?

Человек из министерства. У человека, сказал он, не случайно есть два глаза. Не случайно два, а не один.

Пауза.

Сталин. Все-таки решили довести артистов до сердечного приступа?

Человек из министерства. Потому одним глазом надо видеть тирана и палача, а другим — великого строителя государства. Министр спросил… Ей-богу, поставьте свечку за его здоровье, так он за вас сегодня сражался!

Сталин. Поставим! Все поставим! Умоляю — дальше!..

Человек из министерства. Министр спросил: значит, следует воспринимать Сталина как палача-героя? Президент снова высморкался. Тогда министр подытожил… Знаете, я сейчас рассказываю, и сам не верю… Наш министр человек героического склада, вот что я вам скажу. Он подытожил — значит, общественный консенсус будем налаживать на таких основаниях: тиран-строитель и палач-герой? И президент выразительно посмотрел на него. Обоими глазами, Вольдемар Аркадьевич. Обоими глазами.

Человек из министерства удаляется.

Берия. Если следовать правилам конспирации, надо сжечь и новую телеграмму из министерства. Ту, которая повелевает сжечь прежнюю.

Ленин. Зачем?

Берия. Иначе будет косвенная улитка одобрения…

Сталин. Что несёшь! Какая улитка одобрения?

Берия. Я сказал: косвенная улика, подтверждающая, что министр первоначально одобрил то, что потом не одобрил президент.

Сталин. Лизоблюд ты, Лаврентий… Сжигай.

Тот подает телеграмму Валентине, и она её сжигает.

Сталин. Странно пахнут сожжённые министерские телеграммы… Печально как-то пахнут…

Валентина (всхлипывает). Это запах несбывшихся надежд…

Сталин. Рождение, значит… И юмора чтоб ни-ни… В Кремле смерти нет, конечно… И смешного там ничего нет, как мы могли подумать… А премьера через три недели.

Валентина. А давайте ничего менять не станем?

Все смеются, а Вольдемар по-отцовски гладит Валентину по голове.

Сталин. А мы и не станем. Мы просто сократим.

Ленин. Да там есть что сокращать! Мысль надо довести до кристальной ясности, а потом уже выходить с ней к публике.

Берия. Честно говоря, мне внутри этой иронии некомфортно. Я вообще не понимаю — над чем мы смеёмся?

Хрущёв. Моё недоумение более глобально: я не пойму, зачем мы смеёмся.

Сталин (берёт трубку, поджигает, пыхтит). Вот также и меня сдадите, да? Как только ветерок в другую сторону подует? (Валентине) Человек есть наимерзейшее творение Бога.

Валентина. Записать?

Сталин. Не надо суеты. Просто запомни.

Сцена шестая. «Фарс устарел, Терентий»

Вбегает артист Владимир Кудрявцев. Он тянет за собой сопротивляющегося Терентия.

Владимир. Вольдемар Аркадьевич, вот этот хотел бежать из театра.

Сталин. Не называй драматурга «вот этот». Это, между прочим, главное лицо в театре… Как бежать?

Владимир. Ага, покинуть территорию.

Сталин. Бежать из театра? Терентий? Там, на воле, только зрители. Ты там затоскуешь. (Актёрам.) Зачем остановили? Пусть этот скучный человек уходит. (Терентий направляется к выходу.) Только, Терентий, по контракту театр имеет право на переделку текста. Масштаб переделок, увы, там не указан. Но это ничего, ты можешь обратиться в суд. Но он, увы, случится после премьеры. Ступай, Терентий, до встречи на суде. Не со мной, меня ты больше не увидишь. Ты встретишься с моим блестящим юридическим отделом.

Терентий. Зачем вы сразу так?

Сталин. А ты, когда бежал, не думал, как меня оскорбляешь? Садись. Пока ты притворялся дезертиром, у тут нас было совещание. Серьёзное. Не подумай только, брат Терентий, что мы поддались давлению. Или какое там подозрение в твоём либеральном сердце шевелится? Просто первый прогон — он вскрывает язвы. Нарывы показывает, художественные изъяны.

Берия. Налицо изъяны.

Хрущёв. Нарывы-то налицо.

Сталин. Видишь. А это ведь негоже… (Обходит Терентия, сидящего на стуле.) Блестящая пьеса, Терентий! Великолепная! Но надо сократить в три раза и написать другое начало. И всё! (Терентий порывается бежать, Хрущёв и Берия его останавливают.) До премьеры три недели. А до них было два года работы, ожиданий, мечтаний… Терентий, ты что, предашь два года своей жизни? Ты же разумный человек. Издашь ты свою пьесу в полном виде. Я предисловие напишу. Поставишь в другом театре в полном виде — я помогу. А здесь… Как человека даровитого хочу тебя спросить: почему в пьесе столько всего есть, а сцены с мамой нету?

Терентий. С чьей?

Сталин. С мамой Сталина. Мы же не станем только этого старика публике показывать. (Указывает на себя, Валентина вскрикивает: «Не надо так говорить!») Мы должны поймать тот страшный момент, когда молодой Сталин становится чудовищем. Пойдём вглубь. Ты умеешь идти вглубь? Прямо в душу чудовища, в подземелье, в подполье! Зададимся вопросом — как он стал таким? Был же славным парнем, Библию любил, маму уважал… Рождение Сталина надо показать. А ты со смерти начал. Терентий! Ты нарушаешь законы природы! Все, что я говорю — это вызов, Терентий. Это… Как сейчас говорят…

Берия. Челендж!

Сталин. Именно! Все мы сейчас видели реакцию публики. Не воспринимает она смеха. Сатира устарела, Терентий. Фарс устарел. Увы.

Терентий. Когда он устарел? Полтора часа назад?

Актёры в ужасе закрывают лица руками.

Сталин. Творческий человек должен быть дерзок. (Актёрам.) Берите пример!

Валентина (Терентию). Если хотите знать, господин смельчак, Вольдемар Аркадьевич на своё восьмидесятилетие запланировал такой дерзкий поступок, что вам и не снилось!

Сталин. Не надо, Валя!.. А что касается устаревания. Ты в театре, Терентий. Тут всё может устареть за одну минуту. Выше нос! Если мы увидим, что плохо дело, я первый объявлю: всё возвращаем! Ну, Терентий? (Берии и Хрущёву.) Я отказываюсь понимать. Творческий человек, молодой человек — чужд эксперименту? Сторонится риска?

Берия. Зону комфорта свою обожает. Это его колыбель.

Хрущёв. Его обитель.

Сталин. Всё. Я устал. Открывайте двери. Настежь. Я никого не держу и никого уговаривать не собираюсь. Кто-то ещё хочет уйти? Кого смущает психологический реализм? Попытка проникнуть в душевные бездны чудовища? Кто хочет кривляться, хихикать и прыгать