— Пали-и! — сам себе скомандовал есаул Яков и хладнокровно выстрелил почти не целясь. Успел заметить, как один из татар вдруг подскочил, крутнулся на месте, и упал. — Ага-а, слопал казацкий гостинец! Пали-и! — Есаул успел выстрелить вторично, отбросил пищаль, схватил третью. Справа от него, что-то отчаянно выкрикивая дважды выстрелил Фролка — промысловик умел даже белку бить так, чтобы не попортить шкурку! Потом вскочил на ноги, схватил тяжелую пищаль за ствол и, размахивая ею над головой, ждал, когда татарские воины приблизятся. Есаул выстрелил еще дважды, после чего выхватил из ножен свою саблю, левой рукой выдернул из-за пояса саблю неподвижного Антипки и, прижавшись спиной к повозке, начал яростно отбивать удары орущих по-своему татар. За спиной недолго кричал Игнат, там звон стали быстро затих. Взвизгнул не своим голосом Фролка, но что с ним сталось, Яков не мог даже предположить, не то, чтобы хоть на миг отвести взор: трое татар, скаля ощеренные зубы, пытались достать его своими клинками, да двое скоро отпрянули с посеченными руками. Третий, спасаясь от яростных выпадов казака, отбежал, чтобы уступить место новым поединщикам.

— Ага-а, басурмане некрещеные! Лихо вам взять казака на саблю! — понимая свою безысходность, прокричал есаул, пригнулся на полусогнутых ногах, словно для последнего прыжка, стараясь подороже отдать свою жизнь. И зажмурил на миг глаза — несколько татар, шагах в двадцати, натянули луки. Черные наконечники стрел, показалось Якову, нацелены ему как раз в очи. — Бейте, нехристи! Бейте, иначе я сам до вас доберусь! — Он последним усилием воли оторвался от повозки и бросился вперед, навстречу смерти. Будто острые жала огромных и тяжелых шмелей вонзились в плечо и в левую руку, одна стрела наискось ударила над правым глазом, кроваво-красные сполохи ожгли мозг и он, теряя сознание, опрокинулся навзничь, в последний миг почувствовав, что правая рука угодила в угли незатушенного Антипкой костра…

За свои тридцать пять лет Яков Михайлов уже тонул однажды на весеннем Хопре, когда несмышленым отроком вздумал со своими сверстниками кататься на обломках льдин. Едва он сделал несколько толчков шестом о песчаное дно, как течение подхватило и понесло его к стремнине, с треском ударяя о крупные куски льда. Испугавшись, Яков успел перепрыгнуть несколько раз с одной льдины на другую, стремясь побыстрее очутиться на берегу, как неожиданно под ним лед хрупнул, и он с головой ушел в холодную воду. Тогда его спас местный рыбак, волей божьей, не иначе, оказавшийся на берегу…

И вот снова он с головой оказался в воде, которая холодными потоками залила нос, рот, уши. Яков сделал отчаянное усилие, чтобы вынырнуть на поверхность, хватил полным ртом воздух, закашлял и открыл глаза: над ним, склонясь, стояли несколько человек, о чем-то говорили, но кроме общего гомона он не мог различить ни единого слова, и только когда до сознания долетело несколько раз произнесенное слово «Карача» он осознал, где он и что с ним произошло.

«Побили моих казаков басурмане, а меня уволокли в плен!» — догадался Яков, попытался смахнуть с лица остатки воды, которой его окатили, приводя в сознание, но руки оказались связанными за спиной. Голова, плечо, рука и правая кисть, обожженная на углях, нестерпимо болели, заставляя казака помимо воли, стиснув зубы, тихо стонать. Кто-то неподалеку резко крикнул, есаула подхватили под руки, подняли с мокрой земли и повернули лицом на запад, так что утреннее солнце, которое встало над плотной стеной леса и ослепило на миг казака, оказалось за спиной, и он смог разглядеть в тяжелом кресле тучного, но не очень старого татарина в дорогом теплом халате нежно-розового цвета, опоясанного синим шелковым поясом. За пояс засунута сабля в широких ножнах, на голове атласная, с меховой опушкой высокая шапка. Длинная, но довольно жиденькая бородка, усы над верхней губой и прищуренные злые глаза, как у рыси в засаде.

«Неужто к самому хану Кучумке приволокли? — пронеслось в голове есаула Якова. — Теперь станет допытываться о силе ермаковского воинства». Надо молчать! Прознает, что казаков мало осталось, тут же навалится на Кашлык, а там казаки еще не окрепли от зимнего голода, к тому же в малолюдстве…»

Рядом с важным татарином толпились в разноцветных халатах толстые и высокие, худые и низкие татары из свиты, а на коленях перед креслом стоял повязанный по рукам, с лицом в крови промысловик Фрол Осипов. Его о чем-то спрашивали, но что отвечал Фрол, есаул Яков разобрать не мог — из-за раны на голове в ушах стоял пронзительный звон, будто десять молотобойцев маленькими молотками беспрестанно били о наковальню. И вдруг довольно четко в свите важного татарина есаул увидел высокого, сильного и привлекательного лицом сорокалетнего, не более, вельможу, чернобородого с редкой ранней сединой. Широкоскулое лицо и почти круглые черные глаза показались Якову знакомыми по ратным делам.

«Неужто это тот самый мурза, которого я сшиб с коня пулей в первом сражении под Кашлыком? — вдруг вспомнил Яков. — Мои казаки, битого в левую ногу, повязали его. Атаман Ермак держал мурзу осень в плену, а после сражения на озере Абалака посылал к Кучумке с письмом, чтобы покорился хан русскому царю и встал под его руку! И вот опять свиделись! Воспляшет теперь мурза на моих косточках, вона как осклабился, мой взгляд поймав, чисто голодный кот, обеими лапами ухвативший нерасторопную мышь!»

— О чем пытали тебя, Фрол? — громко спросил есаул Яков, желая знать, что успел рассказать промысловик татарскому хану, ежели это и в самом деле хан Кучум.

— Что я мог рассказать? — со слезами в голосе прокричал в ответ Фрол, пожимая плечами. — Нешто я разбираюсь в ратных делах атамана? Нешто я пересчитывал казаков и стрельцов по весне? Я знаю толк в соболях, песцах, лисьем меху да особливо в шкурах редкого в Сибирских краях черного волка, а в ратных людишках…

— Ой-а! — от резкого удара плетью по обнаженной голове Фрол взвизгнул, вскинул перед собой связанные руки, закричал: — Мурза Кутугай, зачем бьешь по голове? Нешто с тобой так атаман Ермак поступал, в плен взявши на сражении?

«Это он, мурза Кутугай! — теперь вспомнил имя этого татарина-великана Яков. — Стало быть, Фрол ничего не рассказал. Держись Яшка, скоро и за тебя возьмутся!»

Кутугай подошел к есаулу, которого кинули рядом с Фролом коленями на кочковатую землю перед креслом, спинка и сиденье которого были покрыты узким продолговатым ковром ярко-синего цвета, через толмача задали первый вопрос:

— Князь Карача знать хочет, сколько казаков и стрельцов теперь после холодной зимы у вашего атамана? Какое оружие и сколько еды? — довольно четко по-русски спросил пожилой морщинистый толмач, обличием больше похожий на безбородого ногайца.

— Князь Карача может еще раз встретиться с нашим атаманом под Кашлыком или на Абалаке! Там ему и покажут, сколько казаков да московских стрельцов у атамана Ермака! — дерзко ответил есаул Яков, зная, что живым ему все равно из рук оскорбленного им мурзы не спастись. — Или князь боится захромать на какую-нибудь ногу подобно мурзе Кутугаю?

Мурза выкрикнул какое-то ругательство и начал бить есаула плетью по голове, по плечам, куда попало. Похоже было, что от ярости кровь ударила ему в голову и он не владел собой. Толмач, не пересказывая все, что кричал татарин, словно старый ворон каркал одно и то же, в такт ударов плетью взмахивая рукой вверх-вниз, вверх-вниз: