— Если не бой, тогда — убийство, — рек Эдмунд. И сделал выпад, нацелив свой клинок мне прямо в сердце. Я уклонился и отбил выпад Куканом, который за неудобство потерял бубенец с колпака.

Я вскочил на кромку котла.

— Но, господин, к чему транжирить гнев свой на бедного беспомощного шута?

Эдмунд хлестнул мечом. Я подпрыгнул. Он промахнулся. Я перескочил на дальний край котла. Харчок застонал. Мэри притаилась в уголке.

— Ты со стен обзывался ублюдком.

— Знамо дело — вас таковым объявили. Вы, господин, он и есть. И ублюдок притом весьма несправедливый, коли хотите, чтоб я умер с мерзким вкусом правды на устах. Дозвольте мне хоть раз солгать пред смертью: у вас такие добрые глаза.

— Но ты и о матери моей дурно отозвался. — Эдмунд разместился в аккурат между мною и дверью. Чтоб их разорвало за такую архитектуру — строить портомойню лишь с одним выходом.

— Я мог иметь в виду, что она рябая шмара, но, по словам вашего батюшки, это отнюдь не противоречит истине.

— Что? — спросил Эдмунд.

— Что? — спросил Харчок, изумительный Эдмундов попугай.

— Что? — поинтересовалась Мэри.

— Это правда, обалдуй! Ваша мать и была рябою шмарой!

— Прошу прощенья, господин, так а нет в ряби ничего скверного, — сказала Язва Мэри, бросив жизнерадостный лучик в эти темные века. — Неправедно опорочены рябые, ей-ей. Я так считаю, что рябь на лице подразумевает опыт. Такие люди жизнь узнали, ежли угодно.

— Висляйка верно подметила, Эдмунд. Но если медленно лишаешься рассудка, а по дороге от тебя отваливаются куски, когда на роже черти горох молотят — сущее благо, — рек я, увертываясь от ублюжьего клинка. Хозяин же его гнался за мной вокруг котла. — Возьмите Мэри, к примеру. А это, кстати, мысль. Возьмите Мэри. К чему после утомительного путешествия тратить силы на убийство ничтожного дурачка, если можно насладиться похотливой девицей, коя не только готова, но и желает, а также приятно пахнет мылом?

— Она да, — рек Харчок, извергая пену изо рта. — Ни дать ни взять виденье красоты.

Эдмунд опустил меч и впервые обратил внимание на Харчка.

— Ты мыло ешь?

— Всего обмылочек, — запузырился Харчок. — Они ж его не отложили.

Эдмунд опять повернулся ко мне:

— Вы зачем варите этого парнягу?

— Иначе никак, — рек я. (У байстрюка столько драматизма — от воды пар шел еле-еле, а булькало в котле не от кипенья. То Харчок газы пускал.)

— Это же, блядь, просто вежливо, нет? — сказала Мэри.

— Не юлите, вы оба. — Ублюдок крутнулся на пятке и, не успел я сообразить, что происходит, ткнул кончиком меча Мэри в шею. — Я девять лет в Святой земле сарацинов убивал, так порешить еще парочку мне труда не составит.

— Постойте! — Я опять вспрыгнул на край котла и рукой дотянулся до копчика. — Погодите. Его наказывают. Король распорядился. За то, что на меня напал.

— Наказывают? За то, что напал на шута?

— «Сварить его живьем», — велел король. — Я спрыгнул на Эдмундову сторону котла, нацелился к двери. Мне требовалась чистая зорная линия и не хотелось, чтобы мечом он поранил Мэри, если дернется.

— Всем известно, до чего королю нравится этот темненький дурачок, — оживленно закивала прачка.

— Вздор! — рявкнул Эдмунд, отводя меч, чтобы полоснуть ей по горлу.

Мэри завопила. Я выкинул кинжал в воздух, поймал за острие и уже было нацелил в сердце ублюдка, как вдруг что-то треснуло Эдмунда по затылку, он кубарем отлетел к стене, а меч лязгнул об пол, приземлившись у самых моих ног.

В котле стоял мой подручный и держал валек Мэри. К выбеленному стиркой дереву прилипли клок волос и окровавленный шмат кожи с черепа.

— Видал, Карман? Как он упал и стукнулся? — Для Харчка все это фарс.

Эдмунд не шевелился. Насколько я видел — и не дышал при том.

— Божьи яйца всмятку, Харчок, ты ухайдакал графского сынка. Теперь нас всех повесят.

— Но он же Мэри обижал.

Мэри села на пол у распростертого тела Эдмунда и стала гладить его по волосам — там, где на них не было крови.

— А ведь я его отхарить собиралась до кротости.

— Да он бы тебя прикончил — и глазом не моргнул.

— Ай, да парни все такие горячие, разве нет? Поглядите на него — пригож собой, правда? И богатенький притом. — Она что-то вытащила у него из кармана. — Это что?

— Отлично, девка, между скорбью и кражей ты даже запятой не ставишь. А еще лучше — покуда не остыл, чтоб блохи не отплыли к портам поживее. Хорошему же тебя Церковь учит.

— Ничего я не краду. Гляди — письмо.

— Дай сюда.

— Ты и читать можешь? — Глаза у потаскухи округлились, будто я признался, что умею свинец обращать в золото.

— Я в женском монастыре вырос, девица. Я ходячее хранилище учености — переплетенное в прехорошенький сафьян, чтоб можно было гладить, к твоим услугам, коли к своей необразованности пожелаешь чуточку культуры. Ну или наоборот, само собой.

Тут Эдмунд вздохнул и дернулся.

— Ох, ебать мои чулки. Ублюдок-то жив.

— Да уж, охулки на руку себе ты не положишь. Каверзнее я ничего еще не видывал. — Я сидел по-турецки на спине ублюдка и читал, что он сочинил в письме своему отцу. — «И владыка мой должен понять, сколь несправедливо, что я, плод истинной страсти, лишен уваженья и сана, а сводный брат мой, изготовленный в постели долга и скуки, наслаждается таким почетом».

— Так и есть, — сказал ублюдок. — Разве не пригожее я, не вострее умом, не…

— Рукоблуд[18]ты мозглявый и нытик, вот ты кто, — молвил я, и наглость моя, быть может, укреплялась тяжестью Харчка, оседлавшего ноги Эдмунда. — Чего б ты добился, по-твоему, передав отцу это письмо?

— Он бы усовестился и отдал мне половину братнина титула и наследства.

— Потому что с твоей мамашей барахтаться лучше, чем с Эдгаровой? Ты не только ублюдок, ты еще и дебил.

— Почем знаешь, холоп?

Меня так и подмывало тяпнуть мерзавца Куканом по башке, а еще лучше — перерезать ему глотку его же мечом, но я у короля хоть и в любимчиках, еще пуще он любит в своей власти порядок. Сколь бы ни было заслуженно убийство Глостерова отпрыска, ненаказанным оно не останется. Я же все одно со свистом понесусь на похороны одного шута, коли дам ублюдку подняться сейчас, покуда не остыл его гнев. Язву Мэри я услал прочь в надежде, что чаша этого гнева, каким бы он ни был, ее минет. Дабы остановить руку Эдмунда, мне требовалась угроза, но грозить ему мне было нечем. У меня власти меньше всех при дворе. Воздействовать я могу, только раздражая.