Затем мальчик миновал целый лабиринт небольших прямоугольных и полукруглых помещений, смысл и назначение их были ему не ясны и не интересны. Не только он, редкий посетитель этих мест, рисковал тут запутаться, но и люди более опытные. Вот дверь, ведущая в тронную залу, — самое нелюбимое место мальчика. Отчего-то именно там его охватывала особенно сильная тоска, хотя зала, как и следовало ожидать, была великолепнейшей во дворце. Два роскошных золочёных фона, украшенных резьбой и обитых тиснёной кожей, с головами соколов на подлокотниках занимали широкий постамент. Новые, искрящиеся совершенством и выдумкой росписи охот и лодочных праздников на стенах. Но Мериптах был рад, что ему не нужно заглядывать туда. Вот маленький коридорчик, один поворот, другой и за белой полотняной занавесью ночные покои князя.

Из-за занавеси донеслись звуки нескольких голосов. Скорее всего благородный правитель испражняется и беседует с главным дворцовым лекарем Нахтом. В последнее время они неразлучны. Князь специально выписал его два месяца назад из Авариса, поставил над всеми прочими «слугами тела», велел доставить Нахту все известные снадобья и коренья и проводил вечера в беседах с ним. Прочие лекари, куафёры, умельцы заговаривать кровь, «победители бородавок» и просто колдуны были выметены из ближних покоев князя и теперь, обиженно злословя, ютились в неуютных, навещаемых крысами и змеями подвалах дворца. Все знали, что Бакенсети презирает традиционное знахарство и не верит в «храмовое лечение» молитвой, заговором и переменой имени. И терпит всю эту публику в своём доме только ради того, чтобы лишний раз не оскорблять чувства суеверного своего народа. Когда же дошло до дела, он, конечно, пожелал, чтобы ему помогал человек точных умений и доказанных знаний. Лучшие залы были отданы Нахту, длинному, худому, флегматичному старику с вечно заложенным носом и отвратительным иноземным выговором. Болтали, что он хуррит, но мало ли что можно сказать про человека. Он поселился прямо под боком у князя, и приставленные к нему мальчишки не успевали выносить грязную, вонючую воду после его непонятных занятий. Он ходил с длинной тяжёлой палкой из кабильского дерева, и, хотя никого не бил просто так, как это делали старшие писцы, его все боялись.

Мериптах осторожно отогнул краешек занавеси и заглянул внутрь. В открывшееся помещение солнце попадало через несколько маленьких квадратных отверстий под самым потолком. Здесь правителя Мемфиса обливали прохладной водой из кувшинов, когда жара становилась нестерпимой, или перед тем как он начинал переодеваться к очередной трапезе. В дальнем углу стоял большой дощатый ящик, украшенный замысловатой росписью, наполовину наполненный песком. Его накрывало алебастровое сиденье. Это был главнейший нужник княжества. Все мужчины Египта справляли свою нужду сидя. И малую тоже, в отличие от женщин, которые мочились стоя, лишь расставив пошире ноги. Это обыкновение было самым распространённым предметом насмешек иноземцев над жителями великой долины. Вообще-то правитель Мемфиса любил в эти благословенные утренние часы очищения кишечника и мочевого пузыря поболтать с придворными о дворцовых новостях, послушать какие кому приснились сны и просвещённо посмеяться над нелепыми и суеверными толкованиями привидевшихся событий. Быть допущенным к телу номарха в эти минуты телесного откровения считалось признаком особого доверия, а услышать рокот княжеского ветра добрым знаком.

Но сейчас Бакенсети не мылся и не мочился. Он лежал на длинном деревянном столе совершенно обнажённый, главный лекарь держал над ним маленький белый кувшин, из которого на княжескую спину лилась тонкая, масляно поблескивающая струйка. Можно было подумать, что это солнечный луч ласково впивается князю в позвоночник. Это было завораживающее зрелище, кроме того, мальчику было понятно, что и событие тут особое, явно не предполагающее его, сыновнего, присутствия.

Нахт отставил кувшин и начал разгонять по княжеской коже тонкую масляную лужу, но вдруг остановился. И сразу вслед за этим оба — и князь, и лекарь — одновременно поглядели на Мериптаха.

— Что ты здесь делаешь?! — спросил Бакенсети тихим страшным голосом.

И Мериптаху стало ужасно горько, что он огорчает этого ( голь дорогого ему человека. Он что-то залепетал о крокодиле, о реке, уже прекрасно понимая, что не может быть выслушан, а должен ретироваться, вернув на место занавесь.

Бесшумно и быстро он пересёк по прохладным полам отцовскую половину, наступая лёгкими стопами то на взлетающую утку, то на догоняющую её стрелу, то на плечо охотнику, го на хвост льву. И вот уже оно, облако любимого аромата матушкиных покоев. И под потоком лукавых взглядов, пущенных в него изо всех углов, он проскользнул к утреннему, затенённому балкону, где княгиня Аа-мес подвергалась утреннему облачению. Сидя в высоком кресле, чьи спинка и подлокотники были покрыты золотою чешуёй, а каждая ножка была выполнена в форме комического божка Бэса, в центре замедленного вихря, создаваемого гремя большими опахалами, она медленно пила прохладное молоко из маленькой чашки. Она ныла уже почти одета в белое гофрированное платье с разрезом, доходящим почти до пояса. Платье крепилось лишь на левом плече пряжкой в виде птичьей лапы, оставляя правое открытым. Поверх была надета тонкая рубашка, бахрома рукавов не скрывала острых, ослепительных локтей и запястий. Иначе как же можно было бы рассмотреть браслеты, занимавшие пространство чуть ли не до локтя. На голову уже был водружён и уравновешен навесными буклями большой, хотя и не парадный, парик, украшенный скромной диадемой из синайской бирюзы, лазурита и золотых финтифлюшек. Концы диадемы, два плетёных волосяных шнура, как раз увязывала на затылке княгини сама Бесте, высокая надменная азиатка, «хранительница одежд». Круглолицая, некрасивая, подозрительная и совершенно безжалостная. Именно она наказывала розгами Мериптаха, когда он был маленьким, и продолжала наказывать теперь, лишая из-за любого ничтожного прегрешения возможности видеться с матушкой. Другая, тоже азиатка, Азиме, её помощница и в делах гардероба, и в делах наказания, засовывала соломинку в каменный сосуд с ароматическим маслом, чтобы высосать оттуда длинную каплю и пропитать ею и своим жарким дыханием левую нижнюю буклю парика, так же как она пропитала все прочие.

С тоской необыкновенной подумал мальчик о том, что и здесь он не совсем вовремя. Облачение матушки — это процесс таинственный. Сейчас принесут изображения богинь, чтобы их видом напомнить жене правителя о её величии и долге.

— Что тебе, Мериптах? — сказала Аа-мес в поднесённую к губам чашку. Сказала так тихо, словно беседовала именно с чашкой, а не с сыном. Сказала, не поворачивая головы, оставаясь для мальчика невыносимо влекущим, поразительно очерченным профилем. Профилем почти статуи, когда бы не едва заметное движение слегка выпуклых, непреднамеренно капризных губ. Мериптах замер, поражённый этим зрелищем, особенно выразительным почему-то именно сегодня. Дыхание у него остановилось в середине груди, подпираемое снизу холодом, а сверху подавленное восторгом. Княгиня и не думала повторять свой вопрос, она отхлебнула молока, порцией не большей, чем за один раз отхлёбывает никуда не спешащая ящерица.

Про княгиню Аа-мес говорили, что она «не любит говорить». Её прошлое было окутано тайной. Кажется, она была дочерью жреца бога Хонсу из Таниса. А может, дочерью жреца другого бога или жреца из другого города. Достовернее всего было то, что в жёны Бакенсети её отдал сам царь Апоп, ещё до того, как сделать его мемфисским князем. И именно там, в не совсем ясной земле, родился он, Мериптах. Мальчик, если бы ему велели задуматься на эту тему, признался бы, что ему нравится то, что его мать так таинственна и что про неё так мало известно. Эта таинственность была частью её непроницаемой красоты. Впрочем, сейчас он думал не об отвлечённых этих вещах, а о том, повернётся ли к нему матушка всем лицом или нет. Ему этого хотелось так сильно, и у него было так мало возможностей повлиять на неё. И вот он, понимая, что всё портит, что его не поймут, ибо он, явившись сюда, не смог «войти», стал быстро-быстро рассказывать свою ночную историю. Его никто не перебивал. Бесте и Азиме продолжали деловитую возню с париком, девушки-опахальщицы смотрено на него с интересом, но, твёрдо зная правила, установленные на женской половине дворца, не позволяли себе даже улыбнуться.