Он долго смотрит на нее. Она говорит: нет, он никогда не видел ее до того вечера в кафе. Ей жаль.

Она раздевается. Ложится на прежнее место под светом. У нее отчаянный взгляд, как и у него, и она плачет, не отдавая себе в этом отчета, как и он. Он думает о том, что они похожи. Говорит ей об этом. Она думает так же: они одного роста, их глаза одного и того же оттенка, черные волосы. Они улыбаются друг другу. Она говорит: и во взгляде — печаль ночного пейзажа.

Иногда посреди ночи он одевается. Красит глаза, танцует. Каждый раз думает, что не разбудил ее. Иногда он надевает ее синюю повязку, ее черный шарф.

Ночь. Она спрашивает его, может ли он сделать это рукой, не приближаясь к ней вплотную, даже не глядя на нее.

Он говорит, что не может. Ничего подобного он не может делать с женщиной. Он не может сказать ей, что означает для него ее просьба. Если он согласится, то, возможно, никогда больше не захочет ее видеть и даже может сделать ей больно. И ей придется уйти, забыть его. Она говорит, что, напротив, не может забыть его. С момента их встречи, после которой так ничего и не произошло, воспоминание о том, что не удается, жжет адовым пламенем.

Она делает это сама, своей рукой, прямо перед ним, в то время как он на нее смотрит. В наслаждении она как будто зовет кого-то, тихим, глухо звучащим словом, исходящим из самой глубины. Это слово, возможно, чье-то имя, не имеет никакого смысла. Он не узнает его. Он думает, что она, вероятно, скрытна по натуре, она как будто ничего не помнит, оставаясь невинной и доступной.

Он говорит:

— Прошу вас извинить меня, я не могу быть другим, желание как будто исчезает, когда я приближаюсь к вам.

Она говорит, что в последнее время с ней происходит то же самое.

Он говорит, что она произнесла только что какое-то слово, похожее на иностранное. Она говорит, что в отчаянии наслаждения звала одного человека.

Он улыбается, он говорит ей:

— Я не могу требовать от вас, чтобы вы все о себе рассказывали. Даже за деньги.

У нее тот самый, желанный для него цвет глаз и волос: голубые глаза и черные волосы. И белая кожа, против которой бессильно солнце. Иногда на этой коже заметны веснушки, но совсем светлые, обесцвеченные солнечными лучами. И еще у нее глубокий сон, избавляющий его от ее присутствия.

У нее красивые черты лица, они вырисовываются под черным платком.

Она шевелится. Выпутавшись из простыней, она вытягивается во весь рост и долго не двигается, а затем откидывается навзничь и остается лежать, как лежит, недвижно, разбитая истомой бесконечной усталости.

Он подходит к ней. Спрашивает, от чего она так устала. Не отвечая, даже не глядя на него, она поднимает руку и ласкает его лицо, его губы, уголки губ, то, что она хотела бы целовать; он противится, она продолжает ласкать, его зубы сжимаются, он отстраняется. Она опускает руку.

Он спрашивает ее, почему каждый раз она так спешит уснуть. Из-за его просьбы быть с ним каждую ночь? Она колеблется и говорит, что, возможно, да, именно так она должна была понять его просьбу: быть рядом, но во власти сна, скрыв лицо под черным шелком, словно спрятавшись под маской иного чувства.

Люстра, обернутая в черное, освещает только то место, где они лежат. Свет от люстры порождает разные тени. Голубизна глаз и белизна простыней, синева повязки и бледность кожи погружены в сумрак комнаты цвета водорослей на морском дне. Она теряется в этих цветах и в этой тени, все также печальная, сама не зная почему. Рожденная такой. С этой голубизной глаз. Ее красотой.

Она говорит, что ее устраивает то, как она живет сейчас вместе с ним. Она спрашивает себя, что бы она делала в это время, если бы они не встретились в кафе. Это здесь, в этой комнате, прошло ее настоящее лето, когда она испытала ненависть к собственному полу, телу, к своей жизни. Он слушает ее с недоверием. Она улыбается, спрашивает, хочет ли он, чтобы она продолжала. Он отвечает, что она не может сказать ему ничего нового, все, что она может сказать, уже известно. Она продолжает:

— Я не говорю вам о вас, я рассказываю вам о себе. Все сложности возникают по моей вине. Ваша ненависть ко мне меня не касается. Она исходит от Бога, ее нужно принять такой, какая она есть, относиться к ней как к природе, к морю. Не стоит переводить ее на ваш собственный язык.

По его глазам, по тому, как он сжал губы, она видит, что он рассержен. Она смеется. Потом замолкает. Иногда ей страшно находиться в его комнате, этой ночью особенно, это не страх смерти, это страх оказаться в беде, быть изодранной, изувеченной им, будто зверем.

Зрительный зал погружен в темноту, говорит актер. Пьеса все время только начинается. С каждой новой фразой, с каждым словом.

Актеры необязательно должны быть профессионалами. Каждый вечер они должны читать книгу громким и чистым голосом так, как если бы это было впервые.

Два главных героя занимают на сцене центральное место у рампы. Везде, кроме центра сцены, свет приглушен. Яркий луч освещает только главных героев. Вокруг них медленно кружат некие силуэты в белом.

Он не может оставить ее спать спокойно. Она здесь, рядом с ним, запертая в его доме. Порой эта мысль приходит ему в голову, когда она спит.

Она уже привыкла. Она видит, что он пытается не кричать. Она говорит:

— Если вы хотите, я могу уйти. Вернуться позже. Или никогда. Это оговорено в нашем контракте: я остаюсь с вами или же ухожу, как вы решите.

Она встает, складывает простыни. Он плачет. Он не сдерживает рыданий, таких искренних, словно он переживает какую-то страшную несправедливость, которую ему причинили. Она подходит к нему. Она тоже плачет. Она говорит:

— Вы не знаете, чего хотите.

Она думает о разрушающей непоследовательности его жизни, которая делает его ребенком. Она наклоняется к нему, словно желая разделить его страдание, он вдруг не узнает ее. Она говорит:

— Я очень хочу вас сегодня, это в первый раз.

Она просит его подойти. Подойдите. Она говорит, что это нежность, это головокружение, но вместе с тем не стоит этому верить, потому что это еще и опустошение, нечто губительное, ведущее к преступлению и безумию. Она просит его подойти посмотреть на это, на отвратительную, преступную вещь, на грязную, мутную жидкость, сок крови, хотя бы однажды ему придется это сделать, забраться в эту мокрую нору, он не сможет избегать этого всю жизнь. Произойдет это позже или сейчас, какая разница?

Он плачет. Она отходит к стене.

Предоставляет его самому себе. Берет черный платок, смотрит на него сквозь ткань.

Он ждет, чтобы она заснула. А потом, как это часто бывает, он идет в закрытую часть дома. Возвращается с зеркалом, идет в освещенную часть комнаты, смотрит на себя. Гримасничает. Потом ложится и тут же засыпает, отвернувшись от нее и не шевелясь, наверное, из страха, что она снова подойдет к нему. Он все забыл.