были необычными темами, неизменно привлекающими мой разум. Видения Эльдорадо, которыми девственная тайна Нового Света вдохновляла первых испанских исследователей, были скучными и прозаичными по сравнению с предположениями, что было вполне закономерно, когда проблема заключалась в условиях жизни на другой планете.

Это было время года, когда Марс наиболее благоприятен для наблюдения, и, стремясь не потерять ни часа драгоценного времени года, я провел большую часть нескольких ночей подряд в обсерватории. Я полагал, что сделал несколько оригинальных наблюдений относительно направления побережья Земли Кеплера между полуостровом Лагранжа и заливом Кристи, и именно на это место были особо направлены мои наблюдения.

На четвертую ночь другая работа задержала меня в кресле наблюдателя до полуночи. Когда я настроил прибор и впервые взглянул на Марс, я помню, что не смог сдержать возгласа восхищения. Планета была довольно яркой. Она казалась ближе и больше, чем я когда-либо видел ее прежде, и ее необычный румянец был еще более поразительным. За тридцать лет наблюдений я не припомню ни одного случая, когда отсутствие выбросов в нашей атмосфере совпадало бы с такой безоблачностью в атмосфере Марса, как в ту ночь. Я мог ясно различить белые массы пара на противоположных краях освещенного диска, которые являются туманами его рассветов и вечеров. Снежная громада Маунт-Холла на фоне земли Кеплера вырисовывалась с удивительной четкостью, и я мог безошибочно различить голубой оттенок океана Де-Ла-Рю, омывающего его подножие, – удивительное зрелище, в действительности часто наблюдаемое астрономами, хотя я никогда раньше не делал этого к своему полному удовольствию.

Я был впечатлен мыслью, что если я когда-нибудь и сделаю оригинальное открытие в отношении Марса, то это будет в тот вечер, и я верил, что должен это сделать. Я дрожал от перемешавшихся восторга и беспокойства и был вынужден сделать паузу, чтобы восстановить самообладание. Наконец, я приложил глаз к окуляру и направил свой взгляд на ту часть планеты, которая меня особенно интересовала. Мое внимание вскоре стало фиксированным и поглощенным намного больше, чем при обычных моих наблюдениях, и это само по себе подразумевало необычную степень концентрации. Во всех умственных устремлениях и задачах я был на Марсе. Каждая способность, любая восприимчивость чувств и интеллекта, казалось, постепенно переходили в глаза и концентрировались в процессе созерцания. Каждый атом нервов и силы воли объединились в стремлении видеть немного, и еще немного, и еще немного, яснее, дальше, глубже.

Следующее, что я смог вспомнить, – я был на кровати, которая стояла в углу комнаты для наблюдений, приподнявшись на локте и пристально глядя на дверь. Это было средь бела дня. Полдюжины мужчин, в том числе несколько профессоров и доктор из деревни, были вокруг меня. Некоторые пытались заставить меня лечь, другие спрашивали, чего я хочу, в то время как доктор убеждал меня выпить немного виски. Машинально отталкивая их руки, я указал на дверь и воскликнул: "Президент Биксби идет", высказывая единственную мысль, которая в тот момент содержалась в моем ошеломленном уме. И действительно, как раз в тот момент, когда я говорил, дверь открылась, и почтенный глава колледжа, несколько ошалевший от подъема по крутой лестнице, стоял на пороге. С чувством невероятного облегчения я откинулся на подушку.

Оказалось, что я потерял сознание, находясь в кресле наблюдателя, прошлой ночью, и был найден уборщиком утром, моя голова упала вперед на телескоп, как будто я все еще наблюдал, но мое тело было холодным, жестким, без пульса и, на первый взгляд, мертвым.

Через пару дней я снова был в порядке и вскоре должен был бы забыть этот эпизод, если бы не очень интересная догадка, которая возникла в связи с ним. Она была ни о чем ином, как о том, что, пока я лежал в обмороке, я находился в сознательном состоянии вне и независимо от тела, и в этом состоянии получал впечатления и проявлял способности восприятия. Для этой необычной теории у меня не было никаких других доказательств, кроме того факта, что в момент пробуждения я знал, что президент Биксби поднимается по лестнице. Но какой бы удивительной ни была эта догадка, она казалась мне безошибочной по своему содержанию. Это знание, несомненно, было у меня в голове в момент пробуждения от обморока. Его, конечно, не могло быть у меня до того, как я упал в обморок. Следовательно, я должен был получить его в то же время, то есть я должен был находиться в сознательном, восприимчивом состоянии, в то время как мое тело было бесчувственным.

Если бы это было так, рассудил я, что совершенно маловероятно, что знание о президенте Биксби было единственным, которое я получил в том состоянии. Гораздо более вероятно, что это осталось в моем сознании, когда я очнулся от обморока, просто потому, что это было последнее из серии впечатлений, полученных вне тела. О том, что эти впечатления были самыми странными и поразительными, поскольку они принадлежали бестелесной душе, проявляющей способности, более я не мог сомневаться. Желание узнать, какими они были, росло во мне, пока не превратилось в страсть, которая не давала мне покоя. Казалось невыносимым, что у меня должны быть секреты от самого себя, что моя душа должна скрывать свои переживания от моего интеллекта. Я бы с радостью согласился, чтобы приобретения половины моей сознательной жизни были вычеркнуты, если бы это было в обмен на то, что мне могли бы показать запись того, что я видел и знал в те часы, о которых моя бодрствующая память не обнаружила никаких следов. Тем не менее, из-за убежденности в безнадежности, а скорее, из-за извращенности нашей человеческой природы, тоска по этому запретному знанию росла во мне, пока голод Евы в Эдемском Саду не завладел мной.

Постоянно размышляя над желанием, которое я считал тщетным, мучимый обладанием путеводной нитью, которая только издевалась надо мной, мое физическое состояние в конце концов пострадало. Мое здоровье было нарушено, и мой ночной покой был нарушен. Привычка ходить во сне, от которой я не страдал с детства, вернулась и часто причиняла мне неудобства. Таково было, в общем, мое состояние в течение некоторого времени, когда однажды утром я проснулся со странным ощущением усталости, которым мое тело обычно выдавало секрет наложенных на него во сне воздействий, о которых в обычном случае я ничего бы и не подозревал. Войдя в кабинет, соединенный с моей комнатой, я обнаружил на столе несколько свежеисписанных листов. Пораженный тем, что кто-то мог находиться в моих комнатах, пока я спал, я был поражен, присмотревшись повнимательнее, заметив, что