из старинных российских династий с немецкими корнями, ведь немцы стояли некогда у истоков служилой знати, создававшейся в России XVIII века Петром I и его преемниками. Братья Доннеры, Николай и Андрей, активные участники русского скаутского движения в Аделаиде, родились в семье обрусевших немцев в Словении и выросли в Югославии.

Георгий Кёниг родился на территории, в ту пору принадлежавшей Румынии (а теперь Украине), в семье австрийца-католика и украинки, в чью униатскую веру отец перешел после женитьбы. Сам Георгий женился на русской девушке (хотя и родом из Белоруссии) в лагере перемещенных лиц, перешел в русское православие и стал называть себя на русский манер Георгием Ивановичем[26].

Алексей фон Саблер родился в дворянской семье обрусевших немцев, которая после революции жила в Эстонии и являлась частью русской белоэмигрантской среды. Его история была совсем простой по сравнению с происхождением его жены Валентины Кинкман, которая родилась в 1910 году в Ташкенте. Ее отцом был эстонец, зубной врач, а мать называла себя русской княгиней, принадлежавшей по вероисповеданию к иудеям-караимам. После революции семья Валентины перебралась в Эстонию, где она в свое время встретила Алексея и стала его женой. После их переезда в Австралию в 1950 году Валентина повторно вышла замуж – на сей раз за мигранта из Югославии Собовича и, взяв его фамилию, завела литературный салон, известный тем, что там поддерживались культурные традиции русской интеллигенции[27].

Жизненные обстоятельства людей со схожими биографиями давали им довольно богатый выбор при определении своей национальной идентичности. Это играло важную роль в управлявшихся IRO лагерях перемещенных лиц, где практически ни у кого не было ни паспортов, ни других удостоверений личности, и человек, по сути, мог выбрать или придумать себе любую национальность, потому что у сотрудников IRO не было никаких способов проверить правдивость его слов (им приходилось полагаться на переводчиков из числа самих ди-пи, которые едва ли стали бы выдавать своих товарищей по несчастью, даже если бы им довелось подслушать, что человек, объявивший себя поляком или югославом, на самом деле русский).

Среди русских, оказавшихся в европейских лагерях перемещенных лиц, сомнительные заявления о национальной принадлежности были настолько часты, что их можно считать нормой. Но больше всех остальных к обману при заявлении о своей национальной принадлежности были склонны этнические русские и/или бывшие советские граждане. Белым русским часто приходилось скрывать, что в годы войны они сотрудничали с врагом, а бывшие советские граждане опасались принудительной высылки на родину в случае, если раскроется их настоящее происхождение.

Между тем с 1946 года западные союзники сообщали СССР, что в их лагерях больше нет русских, которых можно было бы репатриировать, и неявным образом побуждали русских, которые на деле еще оставались в лагерях, прибегать к маскировке. Так, большое количество русских, достигших берегов Австралии, прибыли туда под видом поляков, югославов, украинцев, чехов, латышей, литовцев и так далее – порой под вымышленными именами. По большей части эти люди выдумывали себе новые личности сами (раздобыть в лагерях ди-пи фальшивые документы было легче легкого), но за некоторых это делали другие: мы имеем в виду русских или бывших советских перемещенных лиц с сомнительным политическим прошлым. СССР считал их военными преступниками, так как они работали после войны на разведку стран-союзниц, и потому в Австралию их переселяли тайно, под эгидой IRO. Представители этой второй категории иммигрантов наверняка жили в страхе перед разоблачением, и у некоторых эти страхи сбылись в начале 1960-х, когда Советский Союз потребовал выдачи ряда военных преступников, осевших в Австралии. (Правительство Австралии ответило на эти требования отказом, но имена этих людей были опубликованы в прессе на иностранных языках.)

Даже невиновные русские ди-пи, не имевшие на своей совести никаких военных преступлений, должно быть, чего-то побаивались, потому что очень многие из них в то или иное время переезжали из страны в страну с липовыми документами и чужой национальностью.

Китайским русским, как правило, было нечего скрывать, и потому они гораздо реже «вывешивали чужие флаги»; однако обстоятельства эмигрантской жизни в Маньчжурии, где весьма пестрое по этническому составу множество мигрантов и беженцев из разных уголков бывшей Российской империи проживало в крупных городах с преобладанием русского населения, вроде Харбина, наверняка привели к некоторому искусственному разбуханию числа православных по вере и русских по национальности (или русских эмигрантов при японской оккупации 1930–1940-х). Среди русских были коллаборационисты, сотрудничавшие с японцами – врагами Китая в пору войны. Правда этим коллаборационистам так и не представилась возможность с оружием в руках выступить против союзников.

Безусловно, самой активной политической силой в русской общине Китая в 1930–1940-е годы была Русская фашистская партия, симпатизировавшая японцам, но к послевоенному периоду Австралия уже утратила всякий интерес к прояпонским коллаборационистам, да и СССР никогда не пытался разыскать, вернуть на родину и покарать за военные преступления тех из них, кто перебрался в Австралию. Кроме того, китайские русские приезжали с уже сформированным коллективистским сознанием и готовыми институтами и традициями, переезжая целыми семьями и городскими кварталами, тогда как для европейских ди-пи были характерны разобщенность и ощущение шаткости своего положения.

При чем здесь я

У меня нет родственных связей с русскими иммигрантами послевоенной волны – ни с европейскими, ни с китайскими. Моей родней с обеих сторон были австралийцы в четвертом или пятом поколении, в основном шотландского и ирландского происхождения – потомки лавочников, трактирщиков и прислуги, приехавших на континент в середине XIX века. Мои родители отклонились от той жизненной прямой, по которой двигались их родственники, принадлежавшие к костяку мелкой буржуазии и ее низам, и сделались интеллектуалами левого толка, примкнув к особой социальной группе, которая в 1950-е годы занимала шаткое и маргинальное положение. Я росла в 1940–1950-е годы на восточных окраинах Мельбурна, и в частной школе, куда я ходила, не было детей переселенцев из числа ди-пи. Зато, что было нетипично для австралийцев того времени, мы жили в многоквартирном доме, где чуть ли не все соседи были евреями, беженцами из Европы, и говорили они на разных языках, которых я не понимала и не отличала один от другого. И вокруг этих соседских семей витала какая-то загадка: на вопрос, откуда они, они не могли дать четких ответов о собственной национальности или родине, и, что озадачивало еще больше, порой они обвиняли другие семьи из нашего дома в присвоении чужой национальности и чужой родины. Тогда я ничего из этого не понимала, но загадка так и осталась при мне.

В детстве меня раздражало, когда люди в трамвае