Невероятные-то невероятные, но… Например, осенью они мёрзнут. И спать любят у кого-нибудь под боком – вот только у Ри после смерти Джессики с головой стало неважно, а со сном и вовсе плохо, и был уже случай, когда он едва не пришиб Брида среди ночи… Когда батареи включат, они перетащат свою диванную подушку к батарее, но пока что спать для них – ужасное мучение.

Они маленькие. Слишком маленькие, слишком хрупкие, слишком беззащитные для этого мира. Ну, не совсем, конечно, беззащитные, но им всё-таки тяжело приходится, потому что Кэс как-то не планировал, когда переделывал тела, что им придётся уже даже не жить, а выживать в пустой квартире при плюс пятнадцати, в октябре… да ещё обогреватель, зараза, сгорел, да так, что не починишь, а к газу их Ри и близко не подпустит, потому что он ужасно за них боится.

Из-за того, что они – единственные оставшиеся от его семьи. От тех, кого он считал своей семьёй…

Давно уже нет на свете ни Мастера Криди, ни тихого Рокори; и пёс Джей, которого все так любили и который прожил тридцать пять лет, тоже ушёл туда, куда уходят все любимые животные; и Джесс нет… только они и остались. И Ри над ними трясётся, и переживает, и ревнует – пусть даже к Иту, но всё равно ревнует, потому что они уже давно часть его, как были раньше – частью её.

– Джема хотите? – предложил Ри.

– Хотим, – оживился Тринадцатый. – Ещё бы чаю хорошо. А то чахлый чихает.

– И зачем ты меня сдал? – с упрёком спросил Брид. – Аспирина на ночь съем, и вся недолга.

– Ладно, – кивнул Ри. – Ну чего? Какие планы? Перекусим и поедем?

– Ну а как же, – покивал Ит. – Кладбище до какого часа?

– То ли до пяти, то ли до шести. Сейчас соображу… Так, сегодня пятница. Так что до шести, точно, – Ри кивнул. – Ит, тащи еду. Поесть надо, там ни одного кафе поблизости нет.

– Да уж, какой дурак пойдёт в кафе рядом с кладбищем, – покивал Ит. – Хотя… около Миусов есть.

– Если я правильно понял, там вообще мало кто знает, что за забором. Тем более что Миусы в центре города, а это…

– Вообще да, – кивнул Ит. – Да и таблички нет. Может, и не знают. Мелкие, вам картошки сколько?

– Одну на двоих, если она средняя, – Тринадцатый глянул на Брида. – Ну или по одной…

– Вы не съедите по одной, куда вам, – отмахнулся Ри.

– Просиди трое суток в вентиляции, – огрызнулся Брид. – И я на тебя посмотрю, сколько в тебя влезет…

…У них получилась какая-то помесь завтрака и обеда – споро нажарили колбасы, наварили картошки, а на десерт получились вкусные бутерброды с джемом. Кильку решили оставить на вечер, полбатона колбасы – тоже.

Поев, засобирались. Было уже одиннадцать утра, а дорога предстояла дальняя – больше двух часов в одну сторону. Джессику похоронили на Покровском кладбище, за городом, без ведома Ри – и тот, узнав об этом, едва выйдя из одного шока, чуть было не рухнул во второй. Кир тогда спас, потому что был рядом, Скрипач с Итом метались по городу в полной растерянности; они, конечно, ожидали любой подлости, что от Службы, что от некоторых из представителей местных властей, но чтобы такое… Джессику, их Джессику в тайне от них зарыли; без нормальной церемонии, кремировав, увезли куда-то, и никто не знал, куда… какой сволочью и тварью надо быть, чтобы сделать такое с человеком – у них в головах это не укладывалось, что тогда, что сейчас… Всё тогда слилось воедино, в какую-то непередаваемую кашу. Промозглый, совсем как нынешний, октябрь, хмурые, равнодушные лица, «бензобак взорвался, просто несчастный случай, дело не будем открывать»… «это вы кому угодно можете рассказывать кроме нас, мы всю жизнь с этим всем проработали, взорвали катер, взорвали, понимаете?! открывайте дело, вашу мать!», «товарищ Соградо, не орите и не лезьте в это всё, если вам самому шкура дорога». Гатчина, Покровское кладбище, маленький унылый холмик желтоватой глинистой земли; табличка с намалёванной синей краской надписью – итог недельных поисков; отупевший от горя Ри, неподвижно стоящий под дождём и бессильно опустивший руки…

Прочь, прочь это всё, думал Ит, но воспоминания несли дальше – и сопротивляться им не было никакой возможности.

…Брид и Тринадцатый залезли в рюкзак Ри, прихватив с собой один из его зимних свитеров и поплотнее в него закутавшись; Иту достался рюкзак с водкой и цветами. До вокзала добрались пешком и удачно сели в последнюю перед перерывом электричку – на Гатчину проще всего было добираться местным поездом, – и как только сели, небо стало проясняться, вскоре тёмные облака разошлись, и выглянуло холодное осеннее солнце.

– Как всегда, – печально улыбнулся Ри. – Она как всегда… знает, что я к ней. Радуется.

Ит кивнул. Да, за двадцать лет почти каждый раз так получалось – когда они ехали к Джессике, почему-то менялась погода. Может, она видит Ри откуда-то с неба, может, тоже очень по нему тоскует и разводит облака, чтобы сказать ему вечное, желанное – «я люблю тебя»…

От вокзальной площади ходил автобус, который сначала полчаса ждали, потом – полчаса ехали. Ри хотел открыть водку, чтобы погреться, но Ит не разрешил, у него насчёт церемоний и примет были свои законы, нарушать которые он ни в коем случае не желал.

Чёрный кованый заборчик, мраморная плита – и ещё одно улыбающееся родное лицо, которому теперь суждено улыбаться лишь с этой плиты. Снова кольнуло ощущением дичайшей несправедливости и неправильности происходящего.

«Так не должно быть, ни с кем не должно быть, так вообще не должно было быть, изначально, и будь я проклят, и будь проклят тот день сто двадцать с лишним лет назад, когда Скрипач сказал этот бред про лопату, а он, Ит, с пьяных глаз психанул и долбанул по себе так, что случайно пробил сюда дорогу, и будь проклята эта Терра-ноль, из-за которой одни беды, и будь проклят я, потому что, не будь меня, у всех всё было бы иначе, даже у Берты, и у неё всё было бы иначе, потому что она, наверное, прожила жизнь иную, и, возможно, даже счастливую, как знать».

«Виноват, виноват, во всём виноват, – твердил себе Ит. – Это всё из-за меня. Это из-за меня мы сейчас стоим возле могилы, это из-за меня у Ри сейчас такое лицо, это из-за меня, урода, Берта ходит на одной ноге, а Скрипач вертит бумажные цветы, это из-за меня в Кира тогда выстрелили новым патроном, это из-за меня у всех теперь такое горе, что справиться нет никаких сил, и даже Фэб, наверное, умер тоже из-за меня, не знаю, почему, но почему-то так кажется, причём чем дальше, тем сильнее. И бог ещё знает, что произошло по моей вине, а я тупой настолько, что не разобрался и не понял, и надо было наложить на себя руки не так, а по-настоящему, тогда же, в тот день, как Фэба не стало… и тем уберечь их всех от этой смертоносной воронки, в которую я всех затянул… нет мне прощения…»

Он отошёл в сторону, присел на корточки. Брид и Мотылёк стояли, ухватившись за металлические прутья забора, и ждали, когда Ри откроет, наконец, калитку, а Ри возился с ключами и всё никак не мог найти нужный. Бледные солнечные лучи касались его волос, рук – а руки-то трясутся – нежно, почти незаметно; странное какое-то всегда бывает осеннее солнце, не согреть ему этот выцветающий, лишённый красок мир… Обнажённые деревья невдалеке, и земля вся усыпана листвой, совсем недавно ещё жёлтой и алой, как кровь, а теперь буреющей, увядающей. По границе оградки – выцветшая до белизны осенняя тонкая трава, которая уже норовит лечь устало, приникнуть к земле, под ногами – топкая грязь, и осколки неба отражаются в лужах, и на самом деле ничего уже не имеет значения, разве что камень и то, что лежит под ним… и ничего больше.