— Вы что смеетесь, дети? Давайте скорее! — нетерпеливо позвала мама.

Я посадила Кенни собирать в рюкзачок любимые игрушки и занялась своей укладкой. Это было нетрудно. Я из всего выросла, все сидело на мне в обтяжку, и я от этого выглядела толстой. Почти всю свою одежду я терпеть не могла. Любимые вещи были и так на мне — лиловая бархатная юбка и взрослая черная блузка. Сверху я надела большую черную кофту, а поверх — кошмарную дутую белую куртку, в которой я похожа на снежную бабу. Наплевать, у нас теперь куча денег, и у меня скоро будет джинсовая курточка с розовым мехом.

Я уложила белье, джинсы, розовую маечку с сердечками и замшевые ботинки, уже немного потертые, но я их все равно очень люблю. Потом я вспомнила про пижамы и завернула в них свою старую медведицу Розочку. Мех у нее вытерся до блеска, один глаз оторвался. Она выглядела страшно облезлой, а я уже не играю в плюшевых мишек, но все же я запихнула ее в сумку.

Кенни собирался еще глупее: он уложил в рюкзачок чертика с оборванными веревочками, сломанные карандаши и пазл, в котором не хватало половины кусочков, зато оставил новенькие восковые карандаши и Бобку — голубого медвежонка, которого ему купили, когда он родился. Я собрала ему все заново, а потом сложила в большущий пакет свой альбом с вырезками, новые журналы, ножницы, скотч и клеящий карандаш.

— Мы готовы, мама, — сказала я, входя в ее комнату.

Она двигалась как в ускоренной съемке, громя свой шкаф и комод. Из носу у нее все еще шла кровь, оставляя яркую дорожку на губах и подбородке и стекая на синюю блузку.

— Мама, твоя лучшая блузка!

— Ничего, отстирается. Я останусь в ней. Хотя она черт знает на что похожа. Может, ее просто выбросить? — Мама вдруг остановилась и застыла.

— Надень сверху свитер. Я на Кенни надела половину всего, что у него есть.

— До чего умный ребенок! — сказала мама.

Но она перестала восхищаться моим умом, когда увидела большой пакет.

— Джейни, не потащишь же ты эту бандуру с собой!

Это был такой здоровый, плотный пакет из супермаркета за пятнадцать пенсов, но мой альбом в него еле влез, потому что альбом я себе сделала из огромной старинной конторской книги в сотню страниц. Я ее купила два года назад за один фунт на барахолке. И это моя самая большая драгоценность. Мама это знает, но все же она пыталась спорить:

— Ну как ты собираешься тащить такую громадину, когда у тебя еще сумка с одеждой и тебе, может быть, придется тащить и вещи Кенни.

— Ничего, я все унесу, честное слово. Мне нужен альбом.

— Ты можешь завести новый.

— Мне нужен этот. Здесь мои самые лучшие картинки. Он мне нужен, мама.

— Делай, пожалуйста, что тебе говорят! — закричала мама. И тут же замолчала, зажав рот рукой.

Мы услышали на лестничной площадке шаги, направляющиеся к нашей двери.

— Идет! — прошептала мама, и мы вцепились друг в друга.

Но шаги не остановились у нашей двери, а удалились к лестнице. Мама выдохнула и схватилась рукой за сердце. Потом легонько хлопнула меня по плечу:

— Ладно, черт с ним, бери свой альбом. Главное, давай поскорее смоемся отсюда.

Она подхватила чемодан и сумочку, туго набитую пятифунтовыми бумажками. Мы надели на Кенни его рюкзачок, который оказался довольно тяжелым. Я взяла свой школьный рюкзак и пакет с альбомом. Мы в последний раз обежали глазами квартиру.

Кенни вдруг захныкал, что хочет взять Пузырька, нашу золотую рыбку. Я ему пообещала целый аквариум тропических рыбок на новой квартире, но Кенни не поддался на уговоры. Он обхватил аквариум руками и разрыдался.

— Господи, ну что еще? — сказала мама. Она налила воды в полиэтиленовый пакет и сунула туда Пузырька. — Видишь, он тоже едет с нами. Пошли наконец!

И мы пошли, кое-как перетащили все через площадку и спустились на лифте. Я дрожала от страха, что у подъезда мы сразу наткнемся на папу, но там не было ни его, ни его приятелей.

— Они все еще сидят в пивной, на наше счастье, — сказала мама. — Но все равно — чем быстрее нас здесь не будет, тем лучше.

На улице показалось такси. Из него вышли три пожилые дамы.

— Эй, эй, такси! — закричала мама.

Она кивнула мне так гордо, будто такси появилось из воздуха по ее мановению. Таксист покачал головой, глядя, как мы бредем к машине. Увидев мамин кровоточащий нос, он покачал головой снова.

— В больницу, милая?

— Нет, на вокзал, будьте любезны, — резко сказала мама. — Я просто наткнулась на ходу на фонарный столб.

Таксист вскинул брови, но ничего не сказал. Щека у меня уже остыла, хотя еще побаливала. В зубах тоже было какое-то странное чувство. Надеюсь, они не вывалятся. Но зато тогда у меня были бы впалые щеки. Ненавижу свое круглое лицо.

Таксист уставился на Кенни и его полиэтиленовый пакет.

— Это что у тебя, сынок? Детеныш акулы?

— Нет, золотая рыбка, — ответил Кенни.

— Быть не может! Ладно, мне не запрещено перевозить живность. Ты знаешь, что золотая рыбка — это живность? А то пришлось бы ей плыть к вокзалу по лужам самостоятельно.

Лицо у Кенни сморщилось.

— Он шутит, Кенни, — сказала я, заталкивая его в машину.

— Я не хотел его пугать. Это у меня такой юмор, — сказал таксист.

— Ничего страшного. — Мама захлопнула за собой дверцу. — Но вы не могли бы оставить его при себе на время?

— Мог бы. А когда у вас поезд?

Мама растерялась:

— Не знаю точно. Знаю только, что мы опаздываем.

Мы тронулись и поехали через наш квартал, вниз по улице и мимо «Альберта», папиной пивной. Мы с мамой переглянулись. Мама соскользнула с сиденья на пол. Я сделала то же и пригнула голову Кенни.

— Больно, — пожаловался он.

— Пригнись, Кенни. Сильнее, совсем низко, — настаивала я.

— Зачем?

Таксист наблюдал за нами в зеркальце и щелкал языком, начиная просекать ситуацию. Когда пивная осталась позади, мы сели нормально. Мама гляделась в пудреницу, приводя в порядок нос и стирая с глаз размазанную тушь.

— Слушай, голубка, это, конечно, не мое дело… — начал таксист.

— Безусловно, — отрезала мама, припудривая распухшее лицо.

— Ясно ведь, что твой старик тебя отколошматил. Почему ты не заявишь в полицию?

— Эти… — Мама сказала очень грубое слово. — От них толку никакого, когда на бытовой почве. Арестовать они его, конечно, арестуют, но долго держать не станут. А он, надо думать, вернется домой не в самом лучшем настроении, а?

— Н-да, тут ты, пожалуй, права. Ну и что ж ты теперь, даешь деру вместе с ребятишками?