сочетаются, это значит — ты в ловушке. Когда ты родила ребенка, ты беспомощна вдвойне. Не знаешь, что делать ни с собой, ни с ним.

Мои соседки ловко управлялись со своими малышами. Они подмывали их в раковине прямо в палате, туго пеленали, кормили из больших женственных грудей молоком. Я тревожно мяла соски через рубашку. Я стеснялась своих сосков, они у меня всегда были втянуты внутрь.

— Молоко сразу не придет, — сказала мне одна из девушек. — Сначала будет только молозиво. Это нормально, не переживай сильно.

Молозиво было темно-желтым и густым, похожим на сгущенку. Оно выдавливалось по одной капле, но Сава насыщался этими каплями и крепко спал. Он совсем не доставлял мне хлопот в эти первые дни. «Не так уж все и сложно», — подумала я.

Через три дня нас выписали. В холле ждал не только Леша, но и моя сестра, Олеся. Она прилетела на неделю из Сыктывкара, чтобы помочь с малышом. У моей сестры четверо детей. В сорок один она, имея двух уже взрослых дочерей, родила двойняшек. «Я не пропущу, ты чего. Конечно же, я приеду, я должна быть рядом, — говорила она мне по телефону. — Какого числа ПДР?»

Как только Олеся взяла Саву на руки, я ощутила такое спокойствие, словно она качает меня, а не его.

— Такой кроха, — прошептала она, — я уже забыла, какие они. Ну что, сладкий, поедем домой?

Дома они уснули рядом на кровати («Я полежу немного», — сказала Олеся устало. И тут же провалилась в сон).

Моя сестра была первой, кому я доверила Саву. Когда мы с Лешей на третий день после выписки поехали получать свидетельство, Олеся осталась дома с Савой одна.

— Надеюсь, ты не будешь против, — сказала она, улыбаясь, когда мы вернулись. — Я немного покормила его своим молоком. Вроде уже полтора года прошло с рождения мелких, а вот взяла на руки и чувствую: пришло молоко.

— Это просто невероятно. Как ты вообще додумалась до этого? — сказала я. — Теперь ты Саве как вторая мама.

— Ну да, типа того. Мы же родственники.

Я заранее решила, что у Савы будет дневник, который я буду вести с самого рождения до тех пор, пока он не захочет продолжить его сам.

В соцсетях я наткнулась на современную версию дневников и memory box. Это были готовые шаблоны, чтобы не тратить время на раздумья. Крафтовый альбом с линованной бумагой: рост, вес, место для обведенной ступни на первой странице, первое слово, первые шаги, в коробке — мешочек для первой пряди отрезанных волос, маленькая деревянная шкатулочка для первого зуба, рамочка для фото. Все это напомнило мне «Икею»: одинаковые кухни, вазы, кровати, детские стульчики. Эти дневники и коробки были очень фотогеничны, идеально вписывались в скандинавские лаконичные интерьеры, они как бы говорили владельцу: не выдумывай лишнего, просто следуй инструкции. Меня пугала их продуманность и красивость.

Когда мы вернулись домой, я положила в потрепанную коробку из-под обуви два пластиковых синих браслета, которые надели сыну на запястья в роддоме. Теперь они соседствовали со старыми билетами на самолет, черно-белыми фотографиями, письмами от моих племянниц и единственным — от папы. Я делила свою memory box с сыном. На гугл-диске я создала новый документ и назвала его «Дневник Савы». Я открыла доступ к документу для Леши, чтобы и он в любой момент мог его читать.

Я решила, что не ограничусь простой фиксацией. Я буду писать туда о том, что чувствую, буду откровенной с ним и с собой. Тогда, читая этот дневник, я, возможно, смогу потом понять, что сделала не так.

Мой личный дневник пропал в Сыктывкаре. Когда я решила его перечитать в поисках ответов на вопросы о папиной болезни, то не смогла найти.

— Мы не могли его выкинуть, — уверенным тоном сказала мама. — Когда-нибудь он отыщется. Даже если кто-то и выкинул его, это была не я.

Я начала вести дневник в две тысячи втором. Мне было тринадцать. Все, что осталось от дневника, — одна страница, переснятая мной, уже взрослой, на камеру для фотопроекта. «Жизнь дома меня убивает. Папа стал какой-то нервный, и вообще, мне кажется он чем-то болеет, — написала я тогда. — Мама редко с ним разговаривает. На работу он так и не устроился. Я не знаю, как мы будем встречать Новый год. Мама предлагает нам вдвоем поехать в Воркуту к родственникам».

Текст изначально был написан карандашом, а потом обведен ручкой, словно вначале я сомневалась, стоит ли писать в дневнике то, о чем я не говорила ни с друзьями, ни с семьей. Я долго смотрела на эти строки, на первую фразу. За этой избитой метафорой, «жизнь убивает», прятались все подробности: прогрессирующая болезнь отца, алкоголизм мамы, моя подростковая тоска и отчуждение. Эта запись — разлом, попытка чистосердечного признания самой себе. В маленьком абзаце есть и важные детали — нервозность и агрессия папы, нарушение традиции совместных семейных праздников, бегство от проблем в другой город, мамино молчание.

Когда мне было тринадцать, папе исполнилось сорок семь, его болезнь уже пять лет как проявила себя. В том же году мои родители развелись.

«Я поставила ему ультиматум, — сказаламама, — когда он избил меня до полусмерти. Либо идешь лечиться, либо мы разводимся. И лечиться он отказался».

Мои родители развелись, но еще двенадцать лет жили в одной квартире. В ней хватало комнат, чтобы разойтись по разным углам.

В нашей квартире, куда мы привезли Саву, была всего одна комната, тринадцать метров, и кухня — еще семь. Тут было не разойтись, но мы и не хотели расходиться. Мы сразу положили Саву спать вместе с нами на большую кровать, хотя рядом стояла его личная, детская кроватка. Я вспомнила, что мама рассказывала мне, как долго они втроем — папа, мама и Олеся — спали на одной полуторной кровати и жили в одной комнате. Близость от тесноты. Это было до переселения в просторную четырехкомнатную квартиру — до меня.

Через неделю после выписки, 15 января 2020 года, я сделала первую запись в дневнике Савы. Она была о том, что он писает всегда в тот момент, когда я снимаю памперс, и застает меня врасплох. На следующий день я написала про первые слезы и работу слезных желез, а потом про первую погремушку, которая его заинтересовала. Это был его дневник, а не мой. И о многих вещах, как оказалось, в нем нельзя было написать.

Я не стала писать о том, что уже неделю не могла покакать даже с