– Но я не могу, книги…

– Опять эти книги? – Майзел сморщился. – Только о них от тебя и слышно, словно кроме них ничего в мире нет.

– Есть, но… – попытался возражать Эрвин, но ему не дали вставить и слова.

– Торчит-то в библиотеке как палка в дерьме, – вмешался постоянно насупленный Раги, проведший в обители Вечности больше десяти лет, но не ставший за это время ни умнее, ни добрее. – На нас не смотрит-то, а сам стучит-то чернорясникам на нас. Зря ты ему сказал-то.

– Умничает все время! – добавил рябой Файад, вечно таскавшийся за Раги хвостом.

– Дураками нас выставляет, – буркнул еще кто-то.

Эрвин стоял и слушал, не зная, что делать и что сказать в ответ, и ему было обидно до слез. Он ни разу не сообщал старшим братьям о проступках других послушников, хотя видел, что те частенько нарушают монастырские обеты и отступают от устава, и он всегда помогал другим, когда его просили…

А что до библиотеки – таково его послушание, как и голубятня, и разве он виноват, что там интересно?

– Хотя сам дурак-то, – сделал вывод Раги, и сжал кулак, готовясь пустить его в ход.

Спас Эрвина брат-сжигатель, закрывший жертвенник крышкой, и двинувшийся к выходу из храма.

– Чего разгалделись, клянусь Семью Святыми Днями? – спросил он недовольно. – Быстро в трапезную, а то завтрака лишитесь, да еще и обеда вдобавок, если я наставнику пожалуюсь.

Даже задира Раги втянул голову в плечи, и послушники начали торопливо обуваться: понятное дело, что для молодого парня нет худшего наказания, чем остаться с пустым брюхом. Эрвин вышел из храма последним, и холодный ветер, явившийся прямиком с горных вершин, ударил ему в лицо, заставил прикрыться рукавом.

* * *

Завтрак прошел как обычно – в благочестивом молчании.

А на пороге трапезной Эрвина поймал брат-наставник, плешивый и толстый, с навеки прилипшей к лицу улыбочкой.

– Не спеши, отрок, – сказал он обычным сладким голосом.

– Да, отец мой, – отозвался Эрвин, как положено по уставу.

– Совершал ли ты сегодня омовение, и чисты ли твои помыслы после утреннего молебна? – спросил наставник, хотя прекрасно знал, что этот послушник всегда делает то, что нужно, и так, как нужно.

– Да, отец мой, – повторил Эрвин.

– Тогда следуй за мной.

И они зашагали по дорожке в обход главного храма мимо священной рощи, где всегда, в любое время года цвело хотя бы одно из деревьев. Когда та осталась позади, и стало очевидным, что они направляются к расположенной на отшибе келье настоятеля, Эрвин даже слегка испугался.

Неужели о размолвке среди послушников стало известно главе монастыря, и во всем обвинили его? Да, он готов признать, что поддался искушению гордыни, считая себя умнее и начитаннее собратьев, но ведь видит Вечный, что начал не он, и что на нем нет греха…

Келья представляла собой не отдельную комнату, как у простых монахов, а особый дом, и на высоком крыльце возился, орудуя веником, старейший из монахов, брат Чандраг. Никто из послушников не знал, сколько ему лет, и ходили слухи, что сморщенный лысый старичок помнил времена до Второго Грехопадения.

Он исполнял всякие легкие работы, всегда улыбался и очень редко подавал голос.

– Заходите, братья, – сказал Чандраг так, словно он являлся тут хозяином, и отступил в сторону.

На крыльцо Эрвин поднялся с робостью – он не был тут ни разу.

Внутри оказалось скромно и чисто, как и положено в обиталище монаха, гостей встретила небольшая статуя Вечного, перед которой курились ароматические палочки. Они поклонились ей, сняли сандалии и проследовали в комнату, где на циновке сидел, скрестив ноги, настоятель.

Глаза главы монастыря были закрыты, он, казалось, дремал.

– Отец мой, мы прибыли, во имя Властителя нашего, – сказал брат-наставник, а Эрвин согнулся в поклоне.

– Я слышу, милостью небес, – морщинистые веки настоятеля дрогнули и поднялись, открыв глаза, синие и пронзительные, как горное небо, и настолько же холодные. – Ты, брат… и ты, сын мой…

Эрвин сжался, и про себя принялся читать молитву «Об Изгнании Страха».

– Не бойся, верный и честный послушник, а радуйся, – голос настоятеля мягко журчал, и не слышалось в нем ни гнева, ни раздражения, – ибо по большим духовным заслугам твоим выпала тебе великая честь…

Эрвин так ошалел, что едва вспомнил о благодарности, и с трудом произнес ее непослушными губами.

– Сегодня же, едва солнце достигнет вершины неба, – продолжил настоятель, – ты с братом-наставником и еще двумя добрыми братьями отправишься в большой мир, ибо настало время исполнить то, что нужно исполнить, дабы искупить Второе Грехопадение, и вернуть благодать Вечного в измученный злом, обуреваемый грехами и терзаемый Хаосом мир… ты хочешь спросить?

– Д-да, отец мой, – Эрвин поклонился еще ниже. – Но как же… я же никогда… почему я?

В монастырь он попал, будучи не старше трех лет, судя по рассказам старых монахов – его нашли в одном из разграбленных во время войны селений, и забрали с собой, не оставили на погибель. И ни разу за семнадцать последующих не уходил дальше его ближних окрестностей.

Для Эрвина обитель и была всем миром – долина, окружающие ее горы, с осени до весны покрытые снегом, налетающие время от времени гарпии, которых надо отгонять, приносящие дары жители окрестных деревень. Все, что лежало дальше, было куда менее знакомым, чем самый непонятный свиток из библиотеки, не раз прочитанный, вытертый от пыли, и смазанный священным маслом.

Да, он слышал от послушников и монахов рассказы о городах, кораблях, других народах вроде гномов или эльфов, но куда больше интересовался древними хрониками или головоломными манускриптами по магии.

Эрвин был не против провести жизнь в огромной монастырской библиотеке.

Его же, ничего не смыслящего в мирских делах, отправляют в дальнюю дорогу… зачем?

– Скромность твоя достойна похвалы, честный послушник, – сказал настоятель. – Помни только, что моими устами говорит сам Вечный, и все делается к вящей его славе. Библиотекой найдется, кому заняться, как и голубятней, обитель милостью небес не бедна рабочими руками…

При упоминании голубятни Эрвин подумал про птиц, которых кормил по утрам – обычных голубей и священных, красновато-белых. Месяц назад, в самом начале весны два из них с воркованием уселись юноше на голову, и в таком виде его застал брат-сжигатель.

Наказания, вопреки ожиданиям, не последовало, хотя трогать божественных птах запрещалось.

– Великая честь же это – посетить место, где до Второго Грехопадения было главное святилище Властителя нашего, – продолжал настоятель, подняв указательный палец. – Никого не избирают для подобного дела просто так, а лишь отмеченных чистотой веры и светом в помыслах.