посадника нечто, завернутое в тряпье. Этой же ночью посадник собрал у себя личную дружину – и увиденное настолько поразило старого Хайно, бравого вояку, что тот, воротившись под утро, напился прямо на глазах своей кухарки.

– И он, конечно, поведал кухарке обо всем. А кухарка растрепала другим.

– Смеешься, хорошая госпожа, – нарочито обиженно причмокнул Бармо. – Что ж, смейся, а я все равно закончу. Да, так оно и было, и слухов нынче пруд пруди. Догадываешься, что завернули в тряпье?

– Откуда бы.

Совьон положила в рот размятый хлебный мякиш. Вот оно как! Хотела узнать вести, а получила домыслы и сплетни. Скучающим взглядом она обвела зал постоялого двора: уютно потрескивающий очаг, добротные круглые столы и бочки вместо лавок. Горящие восковые свечи, пучок сухого можжевельника на дверце, ведущей на кухню: там хозяйка готовила гостье поздний ужин. Кроме Совьон, посетителей не было – если не считать косматого пьяницу, сопевшего в углу.

– Коготь, – тем временем пояснил Бармо. – Гнутый коготь, тяжелый, как чугунный шар, в аршин длиной.

– Прямо-таки в аршин.

Бармо развел руками. Дескать, народ брешет.

– Похоже, не впечатлили тебя мои истории, хорошая госпожа. – Хозяин сделал вид, что огорчился. – А ты о себе расскажи. Откуда едешь и куда?

Это в Черногороде, при князе Мариличе и его лучших воинах Совьон могла гордо хранить свои тайны, скупясь на ложь. В маленьких поселениях она была лишь чужачкой с синим полумесяцем на скуле, женщиной в мужском наряде. А в маленьких поселениях не любили неразговорчивых незнакомцев – мало ли какой душегуб. Пока Совьон назвала лишь свое имя (вернее, не свое, а второе, не двойное). Если она хотела получить хороший прием и остаться в Варовом Вале на несколько дней, ей следовало открыть большее.

Или соврать.

– Я еду из Кравца к Поясной гряде, хозяин. Вызволять своего мужа, проданного на самоцветные рудники.

– Ты проделала долгий путь, – кивнул Бармо. – Но ничего, от нас до Поясной гряды рукой подать.

А сам, поди, думал, где хорошая госпожа везла богатства, способные выкупить муженька. Совьон догадывалась: Бармо решил, будто она собирается продать коня – а Жених и вправду был лют и силен настолько, что за него не пожалели бы любого золота.

Дрогнул пучок можжевельника, и распахнулась дверь в кухню. На пороге появилась жена Бармо – миловидная, с крутыми бедрами и пшеничными волосами, заплетенными в прическу-корзинку. В одной руке женщина держала блюдо с жареным мясом, от которого шел полупрозрачный пар, в другой – плошку с томлеными овощами.

– Ах ты, прохвост! – сказала она звонко. – Наскучил гостье со своей болтовней.

Шаг у хозяйки был мерный, гулкий. И ужин она поставила на стол с ощутимым стуком.

– Кушай, славная госпожа!

Шум разбудил косматого пьяницу. Мужчина был красноносый, с нечесаной седой бородой; он сонно зашевелился в углу. Стоило Совьон поблагодарить хозяйку, как пьяница дернулся, будто его ожег звук ее голоса.

– Эй, дружище! – присвистнул Бармо, поднимаясь. – Сегодня ты что-то рано проснулся.

Совьон обернулась: старик встал на нетвердые ноги и, покачиваясь, сделал несколько шагов. Он распахнул глаза, светло-серые, в венчике лопнувших сосудов.

– Ты чего, дружище?

Пьяница разинул рот, нетрезво выпучившись на Совьон.

– Ве-едьма, – сипло вытянул он, показывая узловатым пальцем. – Ведьма!

– Замолчи, Анги! – грозно выкрикнула хозяйка, поправляя передник. – Надрался, так веди себя пристойно. А то велю Бармо дать тебе по зубам!

Но Анги уже растерял весь свой пыл и, захрапев, стек на пол. Бармо, оттолкнувшись от стола, подхватил его под мышки и усадил на бочку у стены.

– Ай-яй-я, как дурно вышло, – запричитала хозяйка. – Ты только не обижайся, славная госпожа. Анги – знатный пьяница. Он как увидит женщину, хоть чем-то отличающуюся от других в Варовом Вале, так сразу ведьмой кличет. Вот у Дагрима, одного из наших дозорных, есть рабынечка – желтая, словно масло, худенькая, с глазами как щелочки. Так Анги, впервые ее встретив, заголосил, будто умалишенный. Кричал, что повесить ее надо, бедную рабынечку…

Лицо Совьон не дрогнуло.

– Пускай.

– Верно, – разулыбалась хозяйка. – Кушай, славная госпожа. Хорошо, что ты не обиделась. А то надо ж, в моем доме – и кликать ведьмой честную гостью!..

Видать, серебро Совьон пришлось ей по вкусу.

Яхонты в косах I

Кригга опустилась на колени перед самодельным алтарем. От медной курильницы поднимался прозрачный, до невозможного терпкий пар, скользящий в приглушенном желтом свете. Кригга потянула бусы, тугую гранатовую нить, – ей стало нечем дышать. Чертог был маленький, задрапированный тяжелыми тканями; казалось, Криггу душил даже собственный платок – турмалиново-розовый и легкий, как сотканный воздух. Кригга оглядела самодельный алтарь, сощурилась в полумраке. Глубоко и часто дыша, она смотрела на вытесанный из минерала столик и деревянный лик Ражвецы, горской богини-матери, который отыскала в одном из бессчетных сундуков Сармата-змея. Кригга украсила алтарь каменными цветами и фруктами, потому что у нее не было живых, зажгла лампадку – и замерла.

– Мати, – сказала она тихо, – мати Ражвеца, выслушай меня.

Кригга думала, что за время, проведенное в Матерь-горе, повзрослела по меньшей мере на десяток лет. Ей больше не хотелось бояться и плакать и не хотелось выпрашивать себе лучшую долю у кленового лица, пропитанного для сохранности льняным маслом.

– Мати, – слова спорхнули с губ. – Похоже, будет война.

Любопытно, сколько женщин, живших задолго до нее, так же молились, чувствуя приближение беды? Неважно, из каких они вышли родов и перед какими алтарями сидели на коленях, – Кригга ощущала родство со всеми дочерями, сестрами и женами этого мира.

– Мати, – продолжала Кригга, – если сможешь, убереги нашу землю и людей, ходящих по ней.

Ей мерещились фигуры в благовонном дыме над курильницей. Ретивые кони и всадники. Вершины гор, походные шатры и реющие знамена – мгновение, и клубы перекручивались, меняя видение. Трещинки дыма сползались в кружево драконьей чешуи.

Если бы Кригге позволили, она бы стала хорошей супругой и мудрой хозяйкой дома. Ее муж не должен был быть богатым и знатным. Пускай бы он оказался простым землепашцем или трудолюбивым кузнецом, пускай бы Кригга его никогда не любила – к чему это? Ее бы просватали так, как положено, и она бы благодарила судьбу, если б ее нареченный оказался работящ и хоть сколько-нибудь добр. Кригга слыла терпеливой, смиренной девушкой, готовой вынести все, что обычно выпадает на долю женщинам. Но ее забрал Сармат-змей, для которого она, как и любая другая невеста, значила не больше, чем редкий самоцвет в сокровищнице, – Кригга это понимала. Еще она понимала то, что могла бы очароваться Сарматом и до конца его мятежной жизни остаться вернейшей из его спутниц. Если бы