– О, привет! – Тихий мужской голос раздался, как гром среди ясного неба. Арина повернулась и с ужасом поняла, что он сам, Максим Коршун, стоит перед ней, загораживая проход.

Он стоял, сощурившись, и пытался разглядеть ее лицо в полумраке комнаты.

– Что? – Арина вздрогнула и инстинктивным движением поднесла ладонь к лицу, как будто защищаясь.

– Что это вы тут прячетесь? Вы не из журналистов, я правильно понимаю? – Его глаза приспособились к сумраку, и он нахмурился, улыбка исчезла. Он сделал шаг ей навстречу, но выглядел обеспокоенным и удивленным. – О, да вы плачете? – спросил он, словно не верил в это. Арину охватил приступ паники. Она не знала, что отвечать и как найти в себе силы сказать ну хоть что-нибудь. Вот он, стоит перед ней, он ее заметил, как она и хотела. Вот только… зачем он с ней говорит? Что он тут делает? Зачем он сделал это ужасное видео, которое теперь будет преследовать ее вечно?

– Он умер, да? – прошептала Арина, не пытаясь прятать слез. В этом не было смысла, и ей было все равно, что он увидел ее такой – растерянной, некрасивой. Максим сначала, кажется, не понял вопроса. Затем перевел взгляд на экран.

– Жираф? Да, конечно… я…

– И вы были там? – перебила его Арина. Голос дрожал, она почти ничего не соображала. Максим помолчал и кивнул, не сводя глаз с ее заплаканного лица.

– Да, я был там.

– Вы попытались его спасти?

Максим молчал, удивленно глядя на нее, на ее горящие синим гневом глаза.

– Честно говоря, такой возможности у меня не было. И не в этом заключалась моя работа, – он протянул руку, будто хотел стереть слезы с ее лица или, может быть, просто к ней прикоснуться. Арина отдернулась, помотала головой и жестом остановила его.

– Мне надо идти… – Она протиснулась между ним и стеной, на секунду подойдя к нему так близко, что почувствовала запах его тела – еле уловимую смесь пота, усталости, дорогого дезодоранта, чего-то неописуемо индивидуального, принадлежащего только ему одному. Голова кружилась, но это не остановило ее. Она вылетела в центр выставочного зала, огляделась вокруг. Все – журналисты, охранники, девушка в босоножках, которой, как видно, удалось все же договориться с охраной, – смотрели на нее с изумлением.

– Подождите, – крикнул ей вслед Максим и, кажется, даже пошел за ней, но звук его голоса утонул в десятках разговоров, в шелесте шагов, цоканье шпилек, щелканье фотовспышек.

Арина озиралась в поисках выхода, загнанная, запутавшаяся в лабиринте белых стен и ужасных фотографий, совсем как тот жираф. Нужно бежать, нужно постараться убежать от этих чудовищ, называющих убийство искусством. Арина была в ярости. Она бросилась прочь, слетев вниз с белоснежной лестницы. Она не оглянулась, не остановилась, подвернула ногу, но бежала дальше, прихрамывая.

Она остановилась только в квартале от выставочного центра, на соседней улице, и разревелась, как маленькая. Ей было до ужаса, просто до ужаса жалко жирафа.

Такой Арина была всегда. Родители жили в своем доме на окраине Владимира. Рай, да и только. И огород тебе – пожалуйста, и живность – сколько хочешь. Если бы не дочка Арина. Уж пес ее знает, в кого она пошла такая чудная. Мать называла ее ненормальной, кричала, чтобы та перестала «ей мо́зги делать», но Арина стояла посреди их большого двора, огороженного деревянным забором, смотрела на мать волком, прижимала к себе крикливого петуха Петю и кричала:

– Нет! Не режь его!

– Да он старый, – всплескивала руками мать. – На черта он мне сдался? Может, ему еще пенсию начать платить?

– Петя не виноват, что он старый! Бабуля тоже старая, что ж ее – на суп пустить? – Арина смотрела на мать исподлобья, как на врага и предателя родины. С тех пор как мать вышла на пенсию, хозяйство у родителей разрослось – куры, поросята на продажу, козье молоко, яйца. И мать, и отец воспрянули, с головой погрузившись в идею жить «на всем своем». Было время, что и кроликов держали, но на их умерщвление Арина реагировала, будто резали и снимали ценный мех с нее самой. Пришлось от кроликов отказаться.

Зато Арина с удовольствием пасла козу, носилась с цыплятками, как с писаной торбой, собирала яйца. И все шло хорошо до следующего «казуса», когда дочь снова принималась «делать мо́зги». Когда, к примеру, Арина, вся в слезах, наотрез отказалась есть котлеты «из лучшего друга», свинки Гришки, отстоять которого Арине не удалось.

– Он умел улыбаться! – Арина сверлила мать взглядом, от которого сердце переворачивалось. Бледная, растрепанная, она испепеляла ее синим блеском недобро смотрящих глаз. Странная уродилась. Две родинки – встарь говорили, такие родинки, да на лице – признак нечистой силы. С животными общается, как с родными, словно бы их язык понимает или что.

– Да кто, кто умел улыбаться? – сквозь зубы цедила мать. Отец, насупившись, давился котлетой «из друга», вкусной, в грибной подливке.

– Гришка. Гришка умел. Он мог почти разговаривать!

– Лучше бы ты с людями дружила, – хмыкнула мать.

– А фарш магазинный-то жрешь ведь! – ехидно заметил отец, втягивая к себе на тарелку третью котлету «из Гришки». – Не вегетярьянка же ты у нас!

Умом Арина все понимала. Родители не виноваты. Все жили так, как они, и они живут, как все остальные. Никому вокруг и в голову бы не пришло смотреть на свинью как на живое существо. На то она и деревня, чтобы воспринимать реальность проще и прагматичнее, а может, и здоровее, чем в больших городах. Поросенок – это котлеты и холодец, которые бегают по двору и не требуют места в холодильнике.

Потому-то Арина и уехала из Владимира.

Потому и просиживала ночь через две в белой кафельной приемной ветеринарного центра на Красносельской, помогая кошечкам, которых тошнило из-за проглоченной шерсти, и спасая собачек, которых покусали пироплазмозные клещи. Чтобы ни с кем не спорить. Чтобы не обижать никого.

А теперь Арина, получается, обидела этого фотографа, с которым так мечтала… что? О чем? Беспокойные, бессвязные образы крутились в ее сознании – его плотно сжатые губы разжимались, приближались к ее губам, его спутанная челка щекотала ее лицо, напряжение его взгляда заставляло сердце колотиться сильней. И придуманное ею самой будущее, такое нечеткое, похожее на нарисованную акварелью любимую сказку, ее будоражило. Стоило лишь вызвать в памяти его лицо, как пересыхало во рту и щеки покрывались румянцем.

Арина еще продолжала плакать, еще бежала сломя голову по дороге, но уже жалела о том, что сделала. Ведь он – он заговорил с ней. Почему он заговорил с ней? Он, получается, заметил ее. Мысль обожгла и заставила остановиться.

Интересно, когда он заметил ее? Там, в полумраке комнаты с телевизором – или еще на первом этаже, из-под своих солнцезащитных очков? О чем он подумал, когда увидел ее? О том, какая она потешная и несуразная в этих кедах? Какое уродливое заплаканное лицо?