Все эти дни в штабе погано воняло жженым болгарским табаком, замешанным на кислоте мужского пота и сапожной ваксы. Непрестанно взрывались отчаянными призывами аппараты закрытой и открытой телефонной связи, булькали «засы»[13], отстукивал бесконечные ленты приказаний телеграф. Полтора десятка офицеров из подчиненных полковнику эскадрилий, авиационных и вертолетных полков, батальонов связи и технического обеспечения, расквартированных на авиабазе Баграм и приданных 34-му авиационному корпусу 40-й армии, спали теперь урывками между докладами и совещаниями, в возбуждающей толчее, шарканье берцев, надсаженном никотиновом кашле, в лае и матюгах. Кто знает, может, именно ради этого часа начштаба армии и Господь Бог собрали вместе всех этих мальчиков и мужчин в предгорьях Гиндукуша, чтобы вновь, как и пятьсот, как и тысячу лет назад, они прошли по этим скалам и ущельям вслед за войсками Александра Великого, Чингисхана, Тимура и Бабура. Вновь окропили их своей кровушкой. И вновь восхитились неприступности сердец обитателей этих скал.

Пришедшие сюда с диких побережий северных ледяных морей, из клюквенных болот тундры, из выжженных солнцем и стужей степей, из величественных городов и бедных селений, сами пережившие множество чужеплеменных вторжений, отметивших несмываемыми генетическими метками всякую семью, каждого ее жителя, теперь уже они вторглись на чужую землю с обманчивой мечтой о справедливости, а по сути, с извечным умыслом любого завоевателя – владеть.

Полковник часто вспоминал долгие разговоры с обладателем смуглого лица, горячего взгляда и горячих же выражений дядей Сашей Нестеровым – штатным мидовцем ОССВ[14], потомственным ориенталистом, в совершенстве владеющим пушту, дари и фарси, знающим Афганистан, что называется, до исподнего, а оттого, видать, заслужившим доверие династии Баракзай. Они познакомились в Ташкенте в ожидании борта на Кабул, впоследствии часто встречались на совещаниях в штабе сороковой армии, да и в беседах задушевных хмельных раскрывались друг дружке без оглядки. «Умолял я командарма договориться с Масудом, не лезть в Панджшер, – сетовал дядя Саша полковнику на командующего 40-й армией Ткача, – бесполезно! Он ведь даже не хочет вникнуть, что сама структура ущелья со многими расщелинами – идеальная крепость. Ее не взять!» И вслед за этим доходчиво объяснял причины будущих поражений. Авиация в горах не столь эффективна, как на равнине. С гор удобнее наблюдать за противником. В горах удобнее обороняться. Удобнее создавать укрытия. К тому же высота Гиндукуша увеличивается волнами по мере удаления от Чарикарской долины. А это идеальные условия для ведения партизанской войны по принципу «атака и отступление». «Мудаки вы, вояки, – резюмировал дядя Саша после первой пол-литры, обнимая полковника за плечо, – столько пацанов положите ни за что». Полковник что-то бухтел в ответ про огневую мощь, боеспособность войск и силу духа личного состава, однако где-то в глубине души чувствовал правоту этого седого и мудрого «спеца». Чувствовал, что при всей нашей мощи, силе духа и боеспособности накостыляют нам моджахеды от души. До кровавой блевоты накостыляют.

И этот день настал.

Зачинался он сторожким дуновением ветерка через форточку, в котором чудилась и морозная сухость снежных вершин, и липкая горечь пирамидальных тополей, замешанная на хлорке сладость цветущего тамариска да монотонный, словно зов муэдзина, гул «антошки», прогревающего движки на дальней рулевой дорожке. Он и пробудил полковника от дремы. Поднялся с кровати – и в ванную.

Сперва драил зубы порошком со вкусом мяты фабрики «Свобода». Из-за гнилого клыка справа и забористых кубинских сигарет без фильтра изо рта полковника воняло. Только вони этой, когда вокруг столько всяческой мерзости и дряни, никто, кроме самого полковника, не замечал.

В ванной уже неделю вздрагивала и жужжала лампа дневного света, отчего отражение полковника в зеркале то исчезало, то появлялось вновь. Это было отражение усталого сорокалетнего человека в синей армейской майке, с тяжелыми, отекшими веками, из-под которых сквозил какой-то на удивление ясный, даже искрящийся взгляд, что никак не вязался ни с глубокими залысинами на лбу, ни с седой порошей на висках и щетине, бороздами в уголках рта, сухой, шелушащейся на скулах кожей и вторым подбородком. Если бы не предательство зеркала, он бы и сейчас чувствовал себя на двадцать.

«Надо заменить дроссель», – подумал полковник, покрывая пеной подбородок, а после обхаживая его станком, будто стараясь сбрить первые признаки старости.

После бритья, после колючей прохлады изумрудного «Шипра» на коже да нескольких проходов мелкой расческой по волосам лицо и вправду свежело. Становилось на пару лет моложе.

Из комнаты доносился записанный на кассету японского магнитофона голос Пугачевой – голос его дома в Шадринске, голос Союза, голос Родины, о которой грезишь каждый час, каждую минуту на этой чужой земле.

Возле магнитофона – семейная фотография в китайской бамбуковой рамке. Жена с сыном зашли в ателье в день окончания им авиационного училища. Сын в новехоньком офицерском мундире. Снежная рубашка, фуражка, «крылышки», «ромбик». Жена в шелковом платье с журавлями, которое он привез ей из первой командировки. Смотрят на него в счастливом оцепенении.

И он глядит на них завсегда с улыбкой и трепетом сердечным, поскольку после смерти родителей и гибели единоутробного брата никого родней у полковника не осталось. Раз в неделю он звонит им в Шадринск из штаба по открытой связи, чтобы услышать в трубке натренированный голос офицерской жены, не допускающей даже минутной слабости, и отчаянные восклицания сына, рвущегося на войну. Раз в месяц полковник собирал им нехитрые гостинцы: пакистанские джинсы сыну, индийские ткани жене, вяленый кишмиш, курагу, инжир и несколько коробок чудесного дарджилинга. К посылке прилагалось обязательное письмо, над которым полковник корпел не меньше, чем над оперативными картами, придумывая такие слова и фразы, за которыми не различить его повседневной жизни, но только радость диковинных пейзажей, добросердечность местных народов да благородство возложенной на него миссии в построении социализма на афганской земле. Ложь во спасение была излюбленным эпистолярным приемом полковника.

Пока он перекусывал спешно, у ног терлась полковничья любимица Муля – пегая пучеглазая кошечка, обладательница обрубленного хвоста и перебитой лапки. Прежняя жизнь Мули полковнику была неизвестна, однако, судя по увечьям, ей тоже досталось на этой войне. От равнодушных ли хозяев, злых детей, а может, и от боевых действий. Кошечка появилась в жизни полковника с полгода тому назад, когда он только обустраивался в Баграме. Появилась невесть откуда, пробравшись через все КПП, «колючку», минные поля и злобных овчарок батальона охраны прямиком к командирскому модулю, на самый его порог. «На удивление сообразительное создание! – восхищался ею принародно полковник. – Ведь не в казарму пошла и даже не в медсанбат. Прямиком к начальству!» Муля действительно оказалась кошкой феноменальной. Она понимала пушту, фарси и дари, а совсем скоро – русский и украинский. Полковник, впрочем, утверждал, что животное не может изучить такое количество языков за столь короткое время, а значит, понимает вовсе не язык, а интонации, движение сердца, которые совершенно одинаковы для всех людей на земле. Помимо лингвистических способностей кошке было свойственно умение врачевать приступы жестокого артроза тазобедренного сустава, и без того ущербного после неудачного прыжка с парашюта еще в авиационном училище, а с годами только усугубляемого жесткими посадками, кабинетным образом жизни, лишним весом. И когда боль в правом бедре прошибала от малейшего движения с силою отбойного молотка, Муля ложилась на бедро мягкой грелкой, забирала в себя его боль.