Оглядела комнату. Затем свернула одеяло, целлофан, и упаковала. В самый низ — оставшийся картофель, рюкзак сразу стал тяжелым. Чуть не забыла грибы, потом, еду: на самый верх.

Она уходила с деревни, той же дорогой, что пришла, не прожив последний день из семи, ею себе положенных, зло и весело думая, что уносит ноги.

Небо, обещавшее быть лучезарным на восходе, затянулось серым. Уносить ноги было хорошо. Впрочем, недалеко. Сперва её постигло дикое везение. На дороге, песчанке, что вела по прямой на Андомский Погост, почти сразу за поворотом подобрал ее маленький автобус, «ПАЗик». Такие только тут оставались. Автобус был полон людей. Вез их, наверное, на работу. Она рассматривала лица, удивляясь их выразительной красоте. В городе она будет смеяться, попав в метро и поднимаясь на эскалаторе и глядя на лица спускающихся — такими они покажутся, как кукольные голыши: стертые друг о друга до неразличимости.

Но до города еще надо было дожить. После Андомского Погоста, на той же волне, ее подкинули за Вытегру, с десяток километров. Высадили у магазина.

И тут наконец она истратила свою тысячу — купив в этой придорожной лавке, такой как все деревенские магазины, пачку папирос «Беломор». Не «Урицкого» и не «Клары Цеткин», какое-то невнятное производство: «Моршанск», — сойдет!

Эту пачку она выкурит почти всю, до горечи во рту и саднящего горла, когда везение кончится. Пустая асфальтовая полоса. Она шла; останавливалась, садилась на рюкзак. Съела колбасу с хлебом. Смысла в том, чтобы идти, как и в том, чтоб стоять, примерно поровну (ноль). Шестьсот километров ей не одолеть. Здесь, в глуши, «трасса», разумея количественный прирост вероятности сесть в попутную, была не хуже и не лучше, чем вблизи крупных городов. Машин меньше в разы, но те немногие остановятся почти наверняка.

Но если за пять часов ни одной?

Она устала. Стала разговаривать вслух.

— Я — это последнее, что у меня осталось, — она знала что говорит. Ни амбиций, ни цели, ни справедливости — одно затерянное в пространстве я. — Не отнимайте это последнее… — в таком духе.

Один только лес. Устраиваться ночевать — это уже точно остановиться. Устраиваться ночевать, когда уносишь ноги, это совсем не то, когда только едешь туда, где каждые проносящиеся во тьме фары — обещание неведомого. Она все же шла. Остановилась, чтобы вытащить целлофан, когда дождь, то начинавшийся, то прекращавший, сгустел в ливень. Теперь и думать не нужно, колебаться ни о чем, под дождем костер не развести. Закуталась с головой. Дождь был прямо тут.

По целлофану над ушами шуршало, стучало и текло. Услышала, когда уже было поздно руку подымать, успела обернуться — машина на скоростях сквозанула мимо.

Обреченно остановилась, глядя, как уносится вдаль. И — нет веры глазам.

Машина начала тормозить.

— В Питер! — она подбежала; рюкзак подпрыгивал на спине — дверца с ее стороны приоткрыта.

— Я только до поезда, — перегнувшись через сиденье, он разглядывал ее, мокрую, с сочувствием. — Опаздываю — через час, согласно купленным билетам…

— Довезите меня, — выдохнула она. — До поезда!

* * *

Короче, дело к ночи. Поезд, такое явление, где «уносить ноги» становится пустым звуком. Тебя уносят, будь ты без ног. Она… Лена, раз представилась, — не могла постигнуть своего счастья (еще как могла, сразу, очутившись в машине, но придерживала: тут-то что-нибудь и приключится. В нее больше не лезло, приключений). В поезде она устроилась — сбросила рюкзак на полку; хотелось только спать, но нельзя же вот сразу.

Новый ее товарищ не подкачал, добавил на билет до Питера: тысячи ее, даже и не покупай тот «Беломор», не хватило бы. В общем-то, просто бы взяла докуда довезут, даже четыре бездумных часа были бы отдыхом — царским. Но хорошо, что так.

Пошла искать по вагонам.

Шла-шла, один вагон, два вагона, три вагона, в тамбуре остановилась. Не закурить ли? Тут он и вышел. Оказывается, он был в следующем. А то еще бы и не нашла — когда садились, впопыхах, еще как успела высунуть документ, тютля в тютлю подгадали. Забыли обменяться номерами (мест).

Задымили. До того было ни до чего; и он кисет не вынимал — берёг: тачка не его, друга. Одолжил до поезда, сам потом отогонит. А он ездил к нему, на охоту. Они были охотники. Вот это да!

— А расскажите мне, про охоту! Я бы тоже хотела… — из нее посыпалось невыговоренное. Много ли наговоришь за час в машине, выжимающей из себя и из них последние мощности, чтобы успеть к мифическому поезду в мифический Ленинград.

* * *

— А вот еще был случай… — Она уписывала колбасу (опять; другую); есть хотелось (а не только спать). Он щедро поделился. Отсыпал ей с горкой, еще с собой — а куда? Туда. Ну всё.

Никогда? никогда.

В Питере она пришла к другу — от которого выходила; друг, кажется, только встал; только проснулся, с той ночи, когда засыпал, не пойдя ее провожать, встав на пороге. А она уже — вот. Съездила. Поели картошки с грибами.

* * *

Никогда не забудет. Даже если забудет — на три месяца; на тридцать лет. Теперь уже поздно туда ехать. Хотя она же съездила — подальше, в Донецк. Где война (полдня пробыла, и давай бог обратно. Не чаяла выбраться. А они ничего, местные; даже не смотрят, когда грохочет).