Среди ночи Матиас внезапно проснулся. Рене лежала, уткнувшись лбом ему в спину и закинув руку на бедро. Он чувствовал на коже тепло ее дыхания, ощущал невесомость детской ладошки, прожигавшей его насквозь. На короткий миг ему захотелось обнять ребенка, но он сразу опомнился. Нужно ее отодвинуть! Что она себе возомнила?! Думает, несколько дней, проведенных в хижине, и совместное поедание зайца сделали их лучшими друзьями? А кстати, сколько дней – три, четыре? Матиас точно не знал, но понимал, что слишком много. Пора заканчивать эту историю. Ей нужен настоящий дом, кровать, тепло, игрушки, свежие овощи… Он отведет ее к хорошим людям – на ферму или в какой-нибудь стоящий на отшибе дом. Матиас осторожно убрал руку Рене и откатился в сторону, бесшумно поднялся и сел у огня.

– Вставай! – громко приказал он.

Рене зашевелилась, приподнялась и начала тереть глаза.

– Нужно уходить. Ты не можешь оставаться со мной.

– Почему? – удивилась девочка.

– Потому. Вставай. Мы уходим.

Рене отвернулась и снова легла.

– Нет. Ты оставишь меня у… людей. Я больше так не хочу.

Матиас подошел, взял девочку за плечо, она вырвалась, тогда он схватил ее за руки и стал трясти. Рене издала жуткий вопль, и он зажал ей рот ладонью. Она продолжала сдавленно кричать и отбиваться, лицо и глаза налились кровью. Матиас растерялся, не понимая, что делать с впавшим в истерику ребенком. Нужно немедленно заставить ее замолчать! Можно решить проблему очень просто, перерезав девчонке горло. Чик – и готово! А что, не самый плохой выход… Или стукнуть по затылку и вырубить, лишь бы заткнулась! Он неловким, даже робким движением обнял Рене, прижал к себе. Она вздрагивала, судорожно всхлипывала, икала и никак не могла успокоиться. Матиас не шевелился, и она мало-помалу затихла, обмякла в кольце мужских рук. Убедившись, что припадок прошел, Матиас вытер ей слезы, пригладил волосы. Рене свернулась калачиком на матрасе и лежала до самого выхода из дома.

Джип стоял там, где они его бросили, что само по себе было чудом: здешние леса превратились в поле битвы, изрытое «лисьими норами»[20] и усеянное трупами. Еще удивительней, что никто не потревожил их в хижине. Матиас сел за руль, повернул ключ в замке зажигания, и они покатили по тропинке, но не к дороге, а в глубь леса. Когда машина увязла в речке, он подложил камни под колеса и начал толкать ее что было сил, ругаясь и пиная ногой бампер. Рене надоело смотреть, как ее спутник злится на автомобиль, словно на упрямого осла, она спрыгнула в ледяную воду, выбралась на берег и решительно пошла вперед, даже не оглянувшись на Матиаса.

Несносная девчонка! Он ради нее возится с чертовым джипом, а она… Пусть убирается к черту! Матиас подложил еще один большой камень под заднее левое колесо и нажал на педаль газа. Ничего не вышло. Он видел, как малышка, с трудом переставляя ноги, бредет по прилегающему к опушке полю, кинулся вдогонку, быстро перегнал спотыкающуюся, дрожащую от холода Рене, подхватил ее и закинул себе на плечо.

Жанне до смерти надоел этот подвал, населенный заплаканными старухами, бормочущими молитвы, и кричащими от голода детишками, которых утешали глупой приговоркой: «Голоден? Так съешь свою руку, а другую прибереги на завтра». Она больше не могла слушать бесконечные споры о вероятности победы союзников, об опасном упорстве немцев. Сельский полицейский свято верил, что «боши еще не сказали последнего слова», а дядя Артур не умолкая говорил о храбрости американцев, крепких парней, олицетворяющих свободу. Тихая беседа почти всегда перерастала в ссору, и Жюлю Паке, хозяину дома и отцу Жанны, приходилось грубо затыкать присутствующих. Женщины возвращались к хныканью и чтению Pater[21] и Ave[22].

Жанна сочла за лучшее укрыться на кухне – она часто так поступала, несмотря на всеобщее неодобрение, – села на табуреточку для дойки, стоявшую у печки, где давно не разводили огонь. В помещении царил полный хаос: мебель перевернута, на полу осколки битой посуды. Грузный буфет, продержавшийся двести лет, опасно накренился, как корабль на штормовой волне, тарелки из китайского фарфора соскользнули на одну сторону. Во двор фермы несколько раз падали бомбы. Дом еще стоял, хотя половина крыши обрушилась, а вот рига и часть хлева пропали.

Было только четыре часа дня, но на улице уже стемнело. Немецкое наступление началось 16 сентября, а 18-го семейство Паке переселилось в подвал. Прошло четыре дня, а Жанне казалось, что она тысячу лет не видела солнечного света. Ее, как и всех, мучил голод, но ломтик хлеба с ветчиной можно будет съесть только через два часа. Ветчину она получила у Дюссаров за горшочек топленого свиного сала. Ферму семьи Паке сначала заняли немцы, потом ее отбили американцы, так что почти все запасы были разграблены.

Жанна обхватила голову руками, вздохнула, закрыла глаза и вдруг насторожилась: ей показалось, что с улицы донесся какой-то звук. Девушка встала, собираясь вернуться в подвал, но поняла, что не успеет, и застыла у буфета.

– Any body home?[23] – позвал чей-то голос.

Американец. Жанна не знала, стоит ли этому радоваться. Немцы были высокомерными скотами и невежами, американцы же все время дергались, нервничали, так что из двух зол… Шаги по коридору приближались. Дверь открылась в тот самый момент, когда Жанна опрокинула фарфоровую статуэтку Богоматери, стоявшую на камине. Секундой позже она увидела, что ее держит на мушке солдат в форме американской армии. Короткое мгновение они смотрели друг другу в глаза, потом он обернулся, вытащил из-за спины девочку и поставил ее перед собой. Жанна растерялась. Она никогда не забудет, как на ее кухне, залитой холодным вечерним светом, возникла эта странная парочка – солдат и ребенок. Их глаза – его светлые, ее очень темные – напоминали глаза диких животных.

– У вас есть солдаты на постое? – наконец спросил он.

По-французски он говорил очень неплохо для американца, хотя акцент был странноватый.

– Никаких солдат, – пробормотала Жанна. – Кроме вас…

Губы незнакомца растянулись в улыбке, больше похожей на оскал хищника.

– Можете подержать ее у себя? – Он кивнул на девочку.