Офицер приказал вновь прибывшим раздеться. Отец Йосселевской отказался сделать это. Два эсэсовца набросились на старика и сорвали с него верхнюю одежду, но он продолжал упорно сопротивляться их попыткам сорвать с себя нижнее белье, потому что, как он твердил, чувство человеческого достоинства не позволяет ему стоять голым среди остальных людей. Его небольшая речь о человеческом достоинстве была прервана пулей, и он опрокинулся в ров. Другой палач застрелил мать Йосселевской. Ее бабушка, которой было 80 лет, обнимала руками двух маленьких детей. И она, и дети под свинцовым градом упали в ров. Тетя Йосселевской с двумя детьми, которые с криками цеплялись за ее юбку, были сброшены вниз следующим смертельным залпом. А вот что Йосселевская рассказала о судьбе своих сестер: «Там была и моя младшая сестра, и она хотела, чтобы ее отпустили. Она умоляла об этом немцев; она, раздетая, просила отпустить ее. Вместе с одной из ее подруг она подошла к немцам. Девушки стояли обнявшись, полностью раздетые. Она попросила, чтобы их пожалели. Немец посмотрел ей в глаза, а потом застрелил обеих. Они так и упали вместе, обнявшись, две молодые девушки, моя сестра и ее подруга. Затем застрелили мою вторую сестру, а потом подошла и моя очередь».

К тому времени из всех рядов охваченного волнением зала Дворца правосудия доносились приглушенные всхлипы сдерживаемых рыданий, вскрики боли и ужаса. Я почувствовал влагу на своих глазах. Потом внезапно, как будто кто-то призвал всех к молчанию, люди вытерли глаза, проглотили слезы и подались вперед, чтобы вернуться к отчаянному голосу свидетельницы. Теперь она рассказывала, как один из солдат эйнзатцгруппы с винтовкой наготове спросил: хочет ли она, чтобы он сначала застрелил ее, а потом ее дочь, или наоборот? Йосселевская простерла руки, как бы защищая маленькую девочку в новом субботнем платье. Палач вырвал Меркеле из рук матери, застрелил ее и бросил в ров. Потом он выстрелил в Йосселевскую, и она упала в общую могилу.

Позже женщина пришла в себя. Пуля лишь слегка оцарапала ей кожу. Когда к ней вернулось сознание, она не могла поверить, что осталась жива. Женщина думала, что такое чувство испытывает каждый перед смертью. Я услышал через радиоприемник нечто такое, что заставило меня онеметь: «Я думала, что умерла и все это чувствую уже после смерти. Потом я почувствовала удушье. Сверху на меня продолжали падать люди. Я попробовала пошевелиться и почувствовала, что жива, что могу подняться. Я задыхалась. Я слышала выстрелы и молила еще об одной пуле, чтобы мои страдания прекратились. Одновременно я пыталась спасти себя, найти немного воздуха, чтобы дышать. А потом почувствовала, что карабкаюсь вверх по телам. Мертвые тела будто бы тянули меня руками вниз, вниз, вниз. Но потом из последних сил мне удалось выбраться на самый верх могилы. Когда я там оказалась, не смогла узнать то место — так много мертвых тел лежало повсюду. Мне хотелось найти конец той бесконечной галереи мертвых тел, но я не смогла. Это было невозможно. Они лежали и умирали в муках. Не все из них были уже мертвы. Но они находились при последнем издыхании. Голые, расстрелянные, но все еще живые. Дети кричали: «Мама! Папа!» Я не могла держаться на ногах».

Она упала в ближайшие кусты в невыразимом страдании и отчаянии. Затем вернулась к могиле. Солдаты эйнзатцгруппы уже уехали. Женщина хотела умереть.

«Я молилась, чтобы могила разверзлась и приняла меня живой. Во многих местах сквозь землю могилы проступала кровь. Она лилась, как поток воды. Теперь весной я всегда вспоминаю те потоки крови сквозь землю могилы. Я пыталась копать могилу руками, но не смогла раскопать ее. Я звала свою мать, своего отца. «Почему они не убили меня? В чем моя вина? Мне не к кому пойти. Я видела, их всех убили. Почему я избежала этой участи? Почему меня не убили?»

Через три дня крестьянин нашел раненую женщину и взял ее к себе домой. Его жена кормила ее и ухаживала за ней, а когда она снова смогла двигаться, она ушла в лес, где прятались другие евреи. Она жила там три года (видимо, в отряде белорусских партизан. — Ред.), пока ее городок не был освобожден войсками союзников (Красной армией. — Ред.).

Когда госпожа Йосселевская закончила свой рассказ, весь зал бурлил от волнения. Я видел, как одна женщина плакала. Я говорю, «видел», потому что ни одного звука не сорвалось с ее рыдающего рта, а ее лицо было искажено ужасом, который не могли бы передать никакие звуки.

Это был ужасный момент для представителя защиты доктора Серватиуса. Когда главный судья спросил его, желает ли он подвергнуть свидетельницу перекрестному допросу, аудитория смотрела на него так яростно, будто он помогал словом или делом убийцам в городке Загровском. Среди рассерженной аудитории продолжались яростный шепот и насмешливые замечания до тех пор, пока адвокат не ответил: «Вопросов нет!» Судья Ландау немедленно восстановил порядок, призвал присутствующих «проявлять уважение», а затем объявил 20-минутный перерыв.

В коридоре Бейт-Хама я встретил генерального прокурора Хаузнера, который предложил мне встретиться с госпожой Йосселевской. Она находилась в его кабинете, отдыхая и приходя в себя после дачи свидетельских показаний, которые стали для нее суровым испытанием. Когда я протянул ей руку для рукопожатия, я увидел в ее вытянутом печальном лице черты, которые выражали (и это выражение, вероятно, останется на ее лице, пока она жива) ту всепоглощающую трагедию, что непостижимым образом спасла ее от могилы, оставив жить в постоянной борьбе с болью воспоминаний о том, как вся ее семья была принесена в жертву.[3]

Представляя меня, господин Хаузнер рассказал госпоже Йосселевской, что я председательствовал в Нюрнберге на суде, который подверг справедливому возмездию тех, кто был виновен и в массовых убийствах в Загровском. Она продолжала держать меня за руку со словами: «О, спасибо вам, господин судья, за то, что вы за нас отомстили. Находясь в той могиле, я думала, что весь мир забыл о нас, что все народы мира отказались от нас, но теперь я вижу, что нас не забыли».

Пока она говорила, передо мной как будто расступились стены кабинета генерального прокурора Хаузнера и всего здания Бейт-Хам, и я почувствовал, что снова нахожусь в Нюрнбергском Дворце правосудия, сидя на месте председателя суда над членами эйнзатцгрупп.