то время как крестьяне перешептывались и кланялись сеньору коррехидору, сенья Фраскита, вооружившись лейкой и веником, тщательно мела каменный пол беседки, служившей входом на мельницу, и расставляла полдюжины стульев под самой тенистой частью зеленого навеса, а дядюшка Лукас, забравшись наверх, срезал лучшие гроздья винограда и артистически укладывал их в корзину.

— Да, да, Фраскита! — говорил оттуда дядюшка Лукас. — Сеньор коррехидор влюблен в тебя, и у него мерзкие намерения…

— Я давно тебе об этом твержу, — отозвалась наваррка. — Ну да пусть его! Осторожней, Лукас! Не упади!

— Не бойся, я держусь крепко. А еще ты очень нравишься сеньору…

— Да перестань! — прервала его сенья Фраскита. — Я сама отлично знаю, кому я нравлюсь, а кому нет! Дай бог, чтобы я так же хорошо знала, почему я не нравлюсь тебе!

— Вот те на! Да потому, что ты уродина, — ответил дядюшка Лукас.

— Эй, смотри! Какая я ни на есть, а вот как залезу к тебе наверх да сброшу вниз головой!..

— Попробуй только, я тебя тут живьем съем.

— Ну вот еще! А как явятся мои поклонники да увидят нас здесь наверху — скажут, что мы с тобой две обезьяны!..

— И верно. Ведь ты и впрямь обезьянка, и прехорошенькая! А я со своим горбом тоже похож на обезьяну.

— А мне твой горб очень даже нравится.

— Ну, тогда тебе еще больше должен нравиться горб коррехидора — он куда больше моего…

— Ладно! Ладно, сеньор дон Лукас! Будет уж вам ревновать!

— Я? Ревновать? К этому старому мошеннику? Напротив, я очень рад, что он в тебя влюбился!..

— Почему же это?

— Да потому что в самом грехе уже заключено возмездие. Ты ведь его никогда не полюбишь, а пока что настоящим-то коррехидором являюсь я!

— Поглядите на этого честолюбца! А представь себе, я его полюблю… Все на свете бывает!

— Это меня тоже не очень тревожит.

— Почему?

— Потому что тогда ты уже не будешь прежней; а раз ты не будешь такой, какая ты есть или какой ты мне кажешься, мне уже будет все равно, куда бы черти тебя не утащили!

— Ну, ладно… а что ты сделал бы в таком случае?

— Я? Почем я знаю!.. Ведь и я тогда буду другим, не таким, как сейчас, я даже не могу себе представить, что будет…

— А отчего ты станешь другим? — продолжала допытываться сенья Фраскита; она бросила подметать и, подбоченившись, уставилась на него.

Дядюшка Лукас поскреб затылок, как бы силясь вычесать оттуда нечто глубокомысленное, и в конце концов заговорил как-то особенно серьезно и мудрено:

— Стану другим оттого, что теперь я верю в тебя, как в себя самого, и вся жизнь моя в этой вере. Потерять веру в тебя — для меня все равно что умереть или превратиться в другого человека. Я стал бы жить совсем по-иному. Мне кажется, я бы заново родился. Родился с другим сердцем! Не знаю, что бы я с тобой тогда сделал… Может, расхохотался бы и пошел прочь… Может, сделал бы вид, что даже не знаю тебя… Может… Э, да что это мы ни с того ни с сего такой скучный разговор завели? Что нам за дело! Пусть в тебя влюбляются хоть все коррехидоры на свете! Разве ты не моя Фраскита?

— Твоя, дикарь ты мой! — ответила наваррка, смеясь от души. — Я — твоя Фраскита, а ты — мой дорогой Лукас, настоящее пугало, но лучше и умнее тебя никого на свете нет, и уж люблю я тебя… Спустись только с беседки — увидишь, как я люблю! Получишь больше тумаков и щипков, чем волос у тебя на голове! Ах! Тише! Что я вижу? Сюда шествует коррехидор… и совершенно один… И так рано!.. У него что-то на уме… Видно, ты был прав!..

— Погоди, не говори ему, что я тут наверху. Он пустится с тобой в объяснения — подумает, что я сплю и меня можно оставить в дураках. Мне хочется позабавиться, слушая, что он будет тебе говорить.

С этими словами дядюшка Лукас протянул жене корзину с виноградом.

— Ловко придумано! — воскликнула она, снова заливаясь смехом. — Вот чертов мадридец! Неужели он воображает, что и для меня он коррехидор? Да вот он и сам… Гардунья наверняка плетется за ним, да теперь, видно, спрятался где-нибудь в овражке. Какая наглость! Схоронись за ветками, то-то мы с тобой посмеемся, когда он уйдет!..

Сказав это, прекрасная наваррка запела фанданго, — оно стало для нее теперь таким же привычным, как и песни ее родины.

Глава XI

Осада Памплоны[15]

— Да хранит тебя небо, Фраскита!.. — промолвил вполголоса коррехидор, приближаясь на цыпочках к тенистой беседке.

— И вас также, сеньор коррехидор! — ответила она непринужденно, отвешивая поклон за поклоном. — Что это вы так рано? Да еще в такую жару! Садитесь, садитесь, ваше превосходительство… Вот сюда, в холодок. Почему же вы, ваше превосходительство, не подождали других? Места для них уже приготовлены. Нынче мы ждем самого сеньора епископа, — он обещал моему Лукасу отведать первый виноград с наших лоз. Ну, как поживаете, ваше превосходительство? Как ваша супруга?

Коррехидор смешался. Он беседует с сеньей Фраскитой наедине, о чем он так давно мечтал! Все это показалось ему сном или ловушкой, которую подстроил враждебный рок, чтобы увлечь его в пучину горького разочарования.

— Не так уж рано… Сейчас, наверное, половина четвертого… — Вот все, что он нашелся сказать в ответ.

В этот момент пронзительно закричал попугай.

— Сейчас четверть третьего, — сказала наваррка, глядя в упор на мадридца.

Подобно уличенному преступнику, коррехидор умолк.

— А что Лукас, спит? — спросил он наконец.

Тут мы должны предуведомить читателя, что, подобно всем беззубым, коррехидор говорил невнятно и пришепетывал, точно жуя собственные губы.

— Еще бы! — ответила сенья Фраскита. — В эту пору он готов заснуть где угодно, хоть на краю пропасти.

— Ну, так… не буди его, пусть себе спит!.. — воскликнул старый коррехидор, побледнев еще сильнее. — А ты, моя дорогая Фраскита, выслушай меня… послушай… поди-ка сюда… Сядь!.. Мне нужно с тобой о многом поговорить.

— Ну, вот я и села, — ответила мельничиха, взяв скамейку и поставив ее прямо против коррехидора.

Усевшись, Фраскита закинула ногу за ногу, наклонилась вперед и подперла щеку ладонью; в такой позе, склонив голову на бок, с улыбкой на устах, играя всеми пятью ямочками, оживлявшими ее красивое молодое лицо, устремив безмятежный взор на коррехидора, она ожидала, когда его превосходительство начнет свои объяснения. Сейчас ее можно было сравнить с крепостью Памплоной в ожидании приступа.

Бедняга