– Господин полковник, как прибудем к месту дислокации, вы уж прикажите лошадь поменять… Запаленная она, быстро идти не может, срам, да и только… Да еще левая задняя не подкована, едва за орудиями поспеваем…

Сидевший в пролетке офицер лет тридцати, сухощавый, подтянутый, являлся командиром Марковского артдивизиона Деникинской Армии. Звали его Федором Артуровичем Изенбеком. Задумчивые умные глаза, высокий лоб, тонкие черты лица – все говорило о врожденной интеллигентности и даже лиричности натуры. Примесь тюркской крови проявлялась в его внешности слегка выступающими скулами и некоторой смуглостью кожи, что только добавляло привлекательности. Почти полностью «европеизированные» черты лица и голубые глаза говорили о смеси горячих восточных кровей с более спокойным темпераментом славян. Дед Федора Артуровича был туркменским беем, мусульманином. Настоящим его именем было Айзен-бек. Однако он принял христианство, получил при крещении другое имя, а Айзен-бек перешло в фамилию Изенбек. Он служил России как честный землевладелец, имел чины и заслуги и смог дать детям блестящее образование. Один из сыновей – Артур – отец Изенбека – по примеру батюшки женился на русской княгине, переехал в Петербург и стал морским офицером, дослужившись до чина адмирала. Старший из его сыновей – Теодор, или по-простому Федор – также закончил штурманское отделение Петербургского морского корпуса. Но не менее чем морская служба молодого Изенбека привлекала живопись, и столь серьезно, что он успешно закончил и Академию художеств.

Полковник не слушал брюзжания вестового и не обращал внимания на неровности дороги и опасный крен экипажа на колдобинах. Поеживаясь от падающих за ворот капель, плотнее запахнув шинель и глубже нахлобучив фуражку, Федор Артурович весь был поглощен невеселыми, тяжкими, как камень, думами. Осень, умиротворенность засыпающей природы, канун первых холодов – эта пора никогда не оставляла его равнодушным: будоражили запахи мокрой земли и опавшей листвы, глаз профессионально отмечал то причудливо изогнутую ветку, то живописную группу лохматых сосен, то идеальной формы озерцо в низине, которые так и просились на этюды. Но теперь была совсем другая осень, мрачная и безысходная. В ней слишком многое умирало по-настоящему, без надежды на воскрешение.

Марковский артдивизион отступал, теряя людей и снаряжение. Красные рвались к югу, опрокидывая заслоны и перерезая дороги. Фронт, как гнилая нитка, лопался то здесь, то там. Доблестная Деникинская армия, последняя надежда и гордость России, переброшенная летом к Орлу, потерпела поражение. Лихие полки донских казаков и отчаянные батальоны смертников с белыми черепами на рукавах, готовые сражаться до конца, не смогли устоять перед красными. Как же так?

Выходец из княжеского рода, потомственный морской офицер, наконец, отличный командир, полковник, Федор Артурович Изенбек не мог понять, почему он вместе с кадровыми, хорошо подготовленными офицерами, имеющими за плечами не только военное образование, но и боевой опыт четырнадцатого года, отступает под ударами большевиков – полуобученных, полуодетых, недостаточно вооруженных, почти поголовно безграмотных. Этого быть не может, не должно! И тем не менее, оставлены Курск и Белгород, и чем дальше, тем больше распадается фронт. Солдаты и младшие чины дезертируют, а то и переходят на сторону красных, перебив своих офицеров. Не далее как два дня назад подобное случилось и в его дивизионе.

Был получен приказ сменить позиции и прибыть к стоящему в резерве пятому полку, поступив в распоряжение командира Михайлова. Проще говоря, отступить. Пулеметная трескотня и частые винтовочные выстрелы красных слышались уже на обоих флангах, каждая минута промедления могла дорого обойтись.

Когда Изенбек дал команду на отход, близился хмурый осенний вечер. По мере быстрого наступления темноты все четче выделялись полыхающие зарева далеких и близких пожарищ. Снимаясь побатарейно, дивизион потянулся в юго-восточном направлении. Спустя несколько часов ненадолго остановились, проверяя наличие материальной части и личного состава. Оказалось, что на марше отсутствовала вторая батарея. Особо беспокоиться пока не следовало: она уходила последней, могла сбиться в темноте и пойти другой дорогой. И все же некоторая тревога поселилась в душе Изенбека. Тревога усилилась, когда утром вышли к условленному месту встречи и прождали еще часа два. Вторая батарея так и не объявилась.

Изенбек выслал конный разъезд ей навстречу, а дивизиону приказал продолжать движение. Через некоторое время разъезд вернулся. Изенбек не сразу признал в догнавших его верховых командира второй батареи штабс-капитана Метлицына. Всегда подчеркнуто акуратный, слегка надменный и готовый вспыхнуть из-за малейшего пустяка, Метлицын являл сейчас жалкое зрелище: мокрый, грязный, без головного убора, с безвольно опущенными плечами и погасшим взором. Лицо его «украшали» несколько глубоких царапин и багровый кровоподтек слева. Лошадь была без седла.

– Останови! – бросил Изенбек вознице и вылез из пролетки. – Докладывайте! – сухо обратился он к спешившемуся и вытянувшемуся перед ним во фрунт Метлицыну.

Штабс-капитан, часто запинаясь, доложил, что во вверенной ему второй батарее возник бунт, и она дезертировала…

Слушая сбивчивый доклад Метлицына, полковник живо представил картину происшедших событий. Как суетились у орудий и ящиков со снарядами батарейцы, подгоняемые близкими выстрелами и надвигающейся теменью. Как от излишней поспешности привычная работа давала сбои, не ладилась, и это еще больше нервировало людей, в особенности Метлицына. Он носился от орудия к орудию и матерился, понукая и без того задерганных командиров. Дивизион уже скрылся за небольшим леском, а его батарея только собиралась выходить на дорогу. В этот момент лошади, тянувшие первое орудие, сгрудились в узком проходе со вторым, сцепились сбруей и закупорили путь остальным. Метлицын окончательно рассвирепел. Глаза его налились яростью, он подскочил к пытавшимся расцепить лошадей солдатам, выхватил шашку и заорал, что сейчас он их, сукиных детей, изрубит на мелкие куски. Нервы одного из солдат не выдержали.

– Да пошел ты сам, ваше благородие… Не путайся тут под ногами! – бросил в сердцах пожилой наводчик второго орудия Желдак, остервенело дергая поводья.

Вспышка настоящего бешенства ослепила уязвленного насмерть Метлицына. Глаза его прикипели к невысокой фигуре наводчика, а рука со стальным клинком взлетела вверх для решительного и быстрого удара. Но чьи-то грубые пальцы клещами сжали руку возле самого локтя, и тут же в левую скулу врезался костлявый кулак заряжающего первого орудия Колдырина. Вспыхнувшее перед глазами Метлицына горячее пламя сменилось мягкой обволакивающей чернотой.

– Вас ударил Колдырин? – уточнил Изенбек.

Он знал этого сутуловатого жилистого солдата, обладавшего неуловимо быстрым и сокрушительным ударом. Колдырин никогда первым не вступал в драку и вообще не любил всяких склок. Но если уж приходилось, никогда не бил дважды: его быстрый «железный» кулак с первого маху повергал противника в бессознательное состояние.

Штабс-капитан уже не видел, как командир первого орудия выхватил из кобуры револьвер и стал палить в воздух, пытаясь восстановить порядок, но было поздно. Непрочные истончившиеся связи, сдерживавшие людей строгой воинской дисциплиной, враз распались, подобно проржавевшим цепям, и каждый стал сам по себе. Паливший в воздух офицер вдруг рванулся и замер с удивленным, застывающим, подобно маске, лицом. Винтовочная пуля вошла ему в грудь, и офицер упал на спину, неестественно подломив руку.