Болонья — дико спокойный городок, куда не забредают туристы. То ли оттого, что здесь находится старейший в мире университет и масса букинистических лавок, то ли отчего-то еще, но когда я прогуливался среди колоннад тыквенного цвета, вся моя токийская жизнь последних месяцев с ее заботами и толкотней казалась мне чем-то нереальным. Но даже в этой Болонье нашлась пара специализированных магазинов с мангой, которые украшала дюжая пластмассовая кукла made in Japan, чем-то напоминавшая фигуры в храмах. Среди студентов, с которыми я познакомился, были молодые люди, увлекавшиеся девчачьими анимэ и разбиравшиеся в предмете гораздо лучше меня. На следующий год я покинул этот городок и вернулся в Токио. И тут до меня дошли слухи, что в Болонье открылся первый в Европе «Мандаракэ» — известный японский манга-букинист. Не в Париже, не в Амстердаме, а в Болонье. И мне показалось, что в этом нет ничего удивительного.

С тех пор как произошла та поразительная встреча в Болонье, по всему миру мне стали попадаться девочки в матросской форме. В том же году, когда я был в Пекине, на углу я увидел рождественские открытки с изображением этих девочек, дремавших под полной луной, а в кампусе венского университета на рекламном щите, призывавшем заниматься в некоем кружке по интересам, были обнаружены Усаги Цукино, кошка Луна и Такседо Маск. Через некоторое время после этого, в 2004 году, я преподавал в Косове, в Приштинском университете, в здании которого был устроен лагерь для беженцев. Пока сербы и албанцы яростно боролись в здании бывшей младшей школы, которое временно использовалось не по прямому назначению и куда меня несколько раз приглашали, по телевизору опять же крутили «Сейлор Мун». Анимэ показывали как есть, в оригинале — ни титров, ни перевода, никаких пояснений. Несмотря на это, дети беженцев не могли оторваться от экранов, сидели как прикованные.

Люди со всего мира приобщались к японскому в первую очередь посредством этого самого типичного и известного мультфильма, «Сейлор Мун». Другой вопрос, насколько они осознавали, что это явление — японское. Здесь было нечто одновременно и ужасно близкое, и милое, и романтичное, и эмоциональное. Очень многие люди ощутили чувство близости к мультфильму, в котором содержалось столько девичьих страстей и эмоций. Так, чисто случайно, предметом всеобщих симпатий стала японская культура.

Всерьез я задумался о прилагательном каваии еще до того, как столкнулся с «Сейлор Мун»: в то время — шел 1989 год — императору Хирохито (Сёва) было 87 лет, и его жизнь подходила к концу. Мне на глаза попалось выражение: «Император невыразимо мил» (в статье было употреблено слово каваии) — так некая журналистка отозвалась об императоре в колонке одного еженедельника, продававшегося в то время. Такого выражения решительно не могли себе позволить ни социалисты, ни леваки, ни то поколение, молодость которого пришлась на военное время. Меня шокировал сам факт, но тогда я не мог точно понять, в каком смысле было употреблено это каваии. Может быть, журналистка хотела выразить сострадание к беспомощному пожилому человеку, дни которого сочтены? Или это снисходительная любовь и уважение к безвредному старичку? А может, здесь было ухвачено то ощущение мягкотелости в облике императора, некогда обладавшего величием, а теперь ставшего похожим на тряпичную куклу — шаблон, многократно транслируемый в теленовостях? Как бы то ни было, со словом каваии в его узком смысле было покончено, отныне оно стало модным словечком более свободного употребления в зависимости от цели высказывания. Теперь под этим кукольно-детским прилагательным неявно подразумевался старик, в свое время приведший Японию к огромной катастрофе. В этой связи любопытен рассказ режиссера Кадзуо Хары[6]: по его словам, одна из зрительниц, посмотревших его документальный фильм «Голая армия императора идет вперед», увидев реального Кэндзо Окудзаки[7], радостно воскликнула: «Каваии!»

В 2000 году я побывал в Тайбэе и в Сеуле. В Тайбэе мне представился случай поговорить с молодыми людьми, фанатами всего японского. Когда я поинтересовался, чем же им так полюбилась эта страна, последовал ответ: «Как? Ну, там же наверняка все такое кавайное!» «Если пристально приглядеться, то кавайным покажется даже то, что поначалу не выглядит таковым. И в этой метаморфозе столько кавайности!» Однажды на кинофестивале в Пусане Таданобу Асано[8] поднялся на сцену для приветствия. В тот же миг окружившие сцену молоденькие девчушки хором завопили: «КА-ВА-И!» Для Кореи, где каких-то два года назад исполнение японских песен было строжайше запрещено, это было невообразимым зрелищем.

Спустя некоторое время в Токио на каникулы приехала моя коллега и знакомая[9], переводчица прозаика Кэндзи Накагами[10], читавшая лекции в одном из университетов восточного побережья Америки. Она рассказала мне такую историю. Размышляя о том, как бы связать свой будущий курс с японской девичьей культурой, она забрела в огромный книжный магазин и оказалась просто-таки погребена под книжными полками, уставленными романами и сборниками эссе для девочек, фотоальбомами, книгами по дизайну и моде, а когда она увидела сбоку на стеллаже надпись «Girls’ Culture» на английском, это произвело на нее настолько сильное впечатление, что она даже сделала несколько фотографий. Чтобы в Америке девочки пубертатного возраста составляли такую общественную ценность — этого просто быть не могло. Однако количество соответствующих полок в токийском книжном свидетельствует о том, насколько важное место в японской культуре занимает все, что имеет отношение к девочкам. К этому надо добавить несметное количество манги для девочек, а также книги и фотоальбомы, посвященные идол-группам и театру Такарадзука[11]. Похоже, японская девичья культура явно находится на периферии научных исследований, решила моя коллега и вернулась в Америку, накупив своей дочке гору сувениров с Hello Kitty. В тот год «Унесенные призраками»[12] получили Гран-при на Берлинском кинофестивале. В одной парижской галерее открылась выставка героев японской анимации под названием «KAWAII»; на биеннале в Венеции японский павильон устроил показ анимэшных красавиц. В Гарварде собрались молодые исследователи Восточноазиатского региона и устроили конференцию, посвященную феномену под названием «CUTISM»[13]. По аналогии с дадаизмом и кубизмом это новое слово предполагает новое явление: «каваизм».