Но прижалась к нему именно Мэри. Чего она пыталась этим добиться? Может быть, хотела повлиять на его рекомендацию? Но, по крайней мере, она уж точно знала, что такое поведение могло сыграть и против нее. Должна была это понимать. И раз она знала это и делала все равно, то, скорее всего, у нее имелись и другие на то причины, более для нее важные, чем полет на Марс. Иными словами, личные причины.

Как же легко его увлечь! Женщине достаточно было лишь правильно на него взглянуть, и он уже принадлежал ей навсегда. Она могла свалить его одним щелчком.

Тут тело вновь стало его предавать, непроизвольно, как дергающаяся голень, когда по колену стучали молоточком. Но медлительный разум, отстававший от реальности на несколько минут (а порой и часов и даже дней), начинал тревожиться. Мишель не знал точно, что она имела в виду. Возможно, она принадлежала к числу тех женщин, что были готовы рискнуть всем в один миг. Тех, что заискивают перед мужчиной, чтобы добиться его благосклонности. Казалось, она пытается его очаровать.

Он осознал, что иметь власть над судьбами других для него невыносимо. Губительно для всего. Ему хотелось ускользнуть оттуда вместе с Мэри и забраться в ближайшую кровать – неважно, его или ее, – упасть туда и заняться любовью. Но занятие любовью по определению влияло на отношения между двумя свободными людьми. А поскольку он был смотрителем, часовым и судьей в этой группе…

При мысли об этом он издал стон, тихое «умм» – будто нечто, застрявшее у него в солнечном сплетении, протолкнулось вверх через голосовые связки. Мэри бросила на него лукавый взгляд, улыбнувшись. Майя, сидевшая напротив, заметила это и посмотрела на них. Скорее всего, она слышала и его стон. Майя видела все – а если она видела и то, что он возжелал эту безрассудную глупышку Мэри, когда на самом деле всем сердцем стремился к Майе, то это было катастрофой вдвойне. Мишель любил Майю за ее ястребиную проницательность и острый ум – и сейчас она смотрела на него как бы случайно, но на самом деле со всем вниманием.

Он поднялся и отправился к буфету за кусочком творожного пудинга, чувствуя слабость в коленях. Оглядываться он не осмеливался.

Хотя вполне могло быть и так, что все эти прижимания ногами и взгляды не имели большого значения или не имели вообще никакого значения.

Все складывалось очень странно.

Вскоре после прибытия на озеро Ванда парочка русских, Сергей и Наташа, завели отношения. Они не пытались этого скрывать, как некоторые другие пары, о которых Мишель знал или, по крайней мере, догадывался. Если что-то тут слишком бросалось в глаза, то некоторым это казалось неприятным – видеть всякие нежности. Обычно если кто-то целовался на людях, другие просто не обращали внимания – или, наоборот, пялились, если хотели. Но здесь и сейчас нужно было принимать решения. Что хуже – подглядывать или быть ханжой? Можно ли участвовать в программе парой? Дает ли это больше шансов? Что по этому поводу думал Мишель?

Двадцать первого июня, когда все отмечали зимнее солнцестояние и, выпив по бокалу шампанского, чувствовали некоторый спад напряжения этого психологически тяжелого года, Аркадий позвал их смотреть на северное сияние. Тонкий электрический танец цветных вуалей и завес быстрыми всплесками мерцал в черноте мягкими зелеными, голубыми и бледно-розовыми красками. И вдруг в минуту этого волшебства откуда-то изнутри комплекса донесся крик – приглушенный, истошный. Мишель огляделся вокруг: все лица в лыжных масках были обращены к нему, словно это ему следовало знать, что такое случится и как-то это предотвратить, словно это была его вина. Он ринулся внутрь и увидел Сергея и Наташу – те уже буквально держали друг друга за горло. Он попытался их разнять, но лишь получил по лицу.

После этого случая Сергея и Наташу отправили на Мак-Мердо – что само по себе оказалось не так просто: пришлось переждать неделю штормовой погоды, прежде чем до них добрался вертолет, а потом еще уговаривать их в него сесть. После этого доверие окружающих к Мишелю оказалось сильно подорвано, если не разрушено полностью. Даже администраторы программы казались излишне любопытными, когда расспрашивали его об этом. Они отметили, что, судя по записям, он беседовал с Наташей всего за день до стычки, и спросили, о чем они говорили. Они также попросили его показать свои заметки, сделанные во время беседы, но он отказал, сославшись на соблюдение профессиональной тайны.

Наташа Романова: очень красивая. Великолепная осанка. Самая спокойная русская женщина из всех, кого я встречал. Биолог, занимается гидропонным фермерством. Познакомилась с Сергеем Давыдовым здесь в лагере и влюбилась в него. Теперь очень счастлива.

Но все знали, что он участвовал в расследовании этого случая, и, естественно, наверняка обсуждали между собой, что он испытывал и судил их. И что он, конечно, вел свои записи. Мэри больше не прижималась к нему ногой – если тогда это ему не показалось, – и даже не садилась рядом. Майя следила за ним внимательнее, чем когда-либо, хоть и украдкой. Татьяна по-прежнему искала себе партнера, обращаясь всегда к его – или ее – внутреннему «я». И пока те субъективные единицы времени, что они называли днями, проходили свои циклы – сон, голод, работа, Яркая комната, испытания, отдых, сон, – Мишель все больше задумывался, удастся ли им сохранить единство как в психологическом, так и в социальном смысле, когда они доберутся до Марса.

Конечно, он беспокоился на этот счет еще с самого начала, делясь своими соображениями с комитетом лишь частично, будто нервно шутя: раз уж избранные все равно сойдут с ума, почему бы сразу не отправить сумасшедших, избавив всех от лишних хлопот?

Сейчас же, когда он пытался унять в себе раздражение, которое росло и в Ярких комнатах, и в темноте снаружи, шутка казалась ему все менее смешной. Люди заводили секреты. Скрывали отношения, и Мишель теперь замечал это по самим признакам их сокрытия. Будто видел следы, отпечатавшиеся в воздухе. Те, кто раньше допускали всякие нежности, больше этого не делали. Они обменивались взглядами и тут же отводили глаза. Некоторые и вовсе не переглядывались, но их тянуло друг к другу, словно каким-то внутренним магнитом, который был слишком силен, поэтому было недопустимо нарушить приличия и рассказать об этом остальным, но и скрыть это было невозможно, потому что он слишком силен. А холодными звездными ночами они устраивали вылазки, нередко рассчитывая их таким образом, чтобы снаружи одновременно находилось две группы, которые уходили и возвращались по отдельности, но между тем где-то пересекались. Выступ на Даисе, который они называли Смотровой площадкой, можно было наблюдать в очках ночного видения, и иногда там показывались парочки зеленых силуэтов на фоне непроглядной черноты – они накладывались друг на друга в медленном танце, будто играя прекрасную пантомиму. Глядя на них, Мишель порой так увлекался, что бормотал себе под нос старую песню на английском: «Я шпион в доме любви… Я знаю, о чем ты думаешь…» [8]

Некоторые из таких связей могли сплотить их общину, другие же были способны разорвать ее на части. Майя, например, вела чрезвычайно опасную игру с Фрэнком Чалмерсом: ходила с ним на прогулки, разговаривала поздними вечерами, непринужденно касалась рукой его предплечья и смеялась, откинув голову назад, чего никогда не делала, общаясь с Мишелем. По его мнению, это было подготовкой к дальнейшему усилению их позиций – так они вдвоем становились естественными руководителями экспедиции. Но в то же время она всегда противопоставляла его русским мужчинам, с которыми шутила по-русски о нерусских, похоже, не зная, что Фрэнк тоже немного им владел, как и французским (очень слабо) и несколькими другими языками. Фрэнк молча смотрел на нее, чуть улыбаясь, даже когда она шутила над ним и он это понимал. Он даже поглядывал в такие моменты на Мишеля, чтобы выяснить, понимает ли он ее. Ведь они оба питали интерес к Майе!