от дороги тянулась река, а справа, где сидел Игнатий, плотно стоял лес, и мокрые ветки встречных деревьев хлестал его по лицу и плечам, обдавая брызгами дождевых капель, если он не успевал увернуться. – Просто все к одной куче. Баня эта, вино. Жена… Вишь как: в день нашей свадьбы, когда уж остались мы одни, говорю я ей: «Акулинушка, люб ли я тебе?» А она говорит: «нет, не люб». «Да по что нелюб-то», говорю? «Да по то нелюб, Федор, что рыжий ты бородою, и на людях мне совестно с тобою». Тут я свету белого не взвидел от обиды, что уж двенадцать лет как не найду себе покою.

– Ну что ж ты, братец, – Федор обнял брата за плечо. – Нешто за двенадцать лет она не поправилась умом? Ведь дитя была совсем… Простил бы ты ее. Ты, когда в бане-то горел, так она в огонь за тобою пошла! Гибель верная, а не убоялась. Ты сама, говорю, едва что не сгинула! А она мне отвечает: мне без Игната не жизнь, с ним бы и сгорела, нет печали.

Игнатий недоверчиво искоса взглянул на брата и дернул плечами:

– Может просто боится остаться вдовою? Я так думаю, что в этом деле сразу не пошло, то уж потом не соединить. Не люб – так не люб. Борода рыжая! И где она рыжая!? – воскликнул он, выставив лицо вперед и кося книзу глазами, потянул себя за короткую рыжую бороду, стараясь оглядеть ее всю. Потом, успокоившись и поразмыслив, добавил: – ну, может самую малость…

– Да чего ей вдовства-то бояться? Просто уж детские-то глупости повыветрило, и теперь уж она настоящею женою стала, – Федор прихлестнул вожжами и смешно чмокнул на лошадь, поторапливая ее. – Это все свыкается и сживается так, что все равно что два куска смолы на солнце, поди разорви. А что сразу должно… Так то у «просвещенных» господ такое: влюбятся, поженятся, и сразу у них все, вроде как, по-настоящему и навеки. А через год уж по сторонам глядят.

Река юльнула в сторону от дороги, разлившись на прощанье широкой излучиной, и оставила густо заросшую, заболоченную старицу, бывшею когда-то той же самой рекою Тихой.

Дорога мягко вкатилась в низину. Густая рослая трава, смятая и сбитая проливным дождем, наполнила тенистую прохладу терпким запахом подкошенной зелени, одолевшим даже настойчивость притоптанных ливнем петушков. Вдруг в это облако вкралось что-то постороннее, удушливое и назойливое, и ложбина подернулась сизоватым стелящимся туманцем.

– Дым? – принюхался Игнатий.

Лес окончился плотной стеной, и огибающая его дорога круто увела вправо, открыв путникам вид на их делянки сосняка. Обе они теснились обособлено, захватив сухие части опавшего и оплывшего ложка. Вся эта впадина затянулась остывающим дымом, льнущим к мокрой земле. Большая часть делового леса была спилена, и лежала тут же, побитая на бревна. Среди этой странной вырубки суетились те самые казаки: собирали инструменты и разбросанные всюду вещи, ладили на чьи-то телеги невесть откуда взявшиеся лишние седла.

Один из казачков, вероятно тот самый, что напугал их лошадь, подошел верхом к остановившимся поодаль мужикам:

– Кто такие?

– Братья Никифоровы, – ответил за двоих Федор. – Это наши делянки лесу. Вот, пришли осмотреть, а тут… А что тут… делается?

– «Хранцузы» лес ваш свалили, задумали через болото мостков накидать, – ответствовал казачок. На вид ему не было и тридцати. – Тут, ежели перебраться, такая дорого по долине откроется, что твоя мостовая. Ну а мы их отговорили. Да, вишь, в суматохе пожару наделали, тот лесочек, – и он указал на делянку Игнатия. – Весь, почитай, выгорел. Но, слава Богу, дождь. Троица скоро, на Троицу завсегда люто дождит.

Казаки торопливо погрузились, и, не мешкая, двинулись в обратный путь, уводя за собою и брошенный французский обоз.

– Да, эт откуда ж здесь взяться французам? – удивился Игнатий. – Это ж сколько верст?

– А они здесь не по военному делу, – объяснил казачок, пропуская товарищей с богатыми трофеями вперед. – Видать, втайне от своих вывозили награбленное, да здесь увязли, басурмане.

– А ваше войско как тут? – продолжил недоумевать Игнатий, потрясенный близостью войны.

– Дело есть. А попутно зашли к вашему барину, он из наших, – казак тронулся, пришпорил, и перейдя на галоп, отправился прочь, но проскакав сотню шагов, казачок, не сбавляя ходу, осадил коня, круто развернулся, и пустился в обратную. Вихрем приблизившись к мужикам, он так внезапно остановился, что обдал ошалевших мужиков мелкими комьями сырого чернозема и вздыбил раздышавшегося с бегу коня.

– Раз это ваш лес, так и возьмите свою долю! – крикнул он и щелчком пальцев отправил в полет небольшой, блеснувший в лучах солнца предмет, развернулся вновь и понесся по просыхающей дороге вдогонку за обозом, уже исчезнувшим в зарослях старицы.

Федор поймал обеими руками, раскрыл ладони – золотая монета. Большая. Глаза Игнатия, и без того раскрытые от удивления больше обыкновенного, раздались еще пуще. Он, не глядя, сел на сваленное бревно.

– Звать-то тебя ка-ак? – крикнул Федор удаляющейся фигуре, лодочкой приставив к лицу ладони.

– Никола-ем! – откликнулся казачок, обернувшись, и с поворотом исчез за лесом.

Странное зрелище представляла собою выделенная мужикам леснина: почти вся годная в стройку сосна спилена, разрезана на бревна и свалена в стопки, густая и выше пояса высокая болотная трава сбита и стоптана, как и не было ее, а следы копыт, оставленные доброй сотней казачьих лошадей и десятком захваченных у французов телег, превратились в подобие широкой, хотя и вязкой от проливного дождя, дороги. Просохнет.

Братья прошлись вдоль вырубки, оглядели свои владения.

– Нужно теперь прийти ветки побить на хворост, – уныло озвучил Игнатий очевидную мысль. Он снова присел на ближайшее бревно, оперся локтями о колени, и задумчиво уставился в землю. – А моя-то делянка выгорела… Уж не знаю, как ты все это разумеешь, а я не пойму этого. Что такое происходит, почему – то в лоб, то по лбу?

– Не печалься, Гнаш, – Федор подсел к брату. Лицо его снова раздобрилось, глаза наполнились теплой грустью. – Слава Богу же? Так оно все, потому как нету пути сделать по-другому.

– Нету пути в реку не свалиться на всем скаку? Нету пути колесом в яму не вбиться, чтоб мне в реку упасть? Или не лопнуть спицам? Или купить колесо в Кривянке? Или… чтоб у меня борода не рыжею была? – от безделицы он нагнулся за веточкой, но заметив небольшой обрывок нетолстой веревки чуть в стороне, потянулся, поднял ее, распрямил, рассмотрел – малопригодный обрывок, крепко связанный в петлю.

– Стало быть, нельзя было, – Федор задумался, с сомнением повел плечами, и вслед за Игнатием разглядывая