Одна сестра не скрывала своей беременности ни перед кем: ни в синагоге, ни на улице перед людьми, ни перед стражником, ни перед акцизным, ни перед всеми посетителями шинка. А потом она же, вдали от пьяниц, в тихой, теплой комнате, легла на чистую постель. Окна завесили, улицу покрыли соломой, бабка пришла, доктора пригласили… А потом торжество было — стал расти новый маленький Мейшеле…

Это ей понравилось, и она стала сыпать маленькими Мейшеле из года в год. И она пользуется общим уважением по сей день.

Другая же свою беременность скрывала, родила в каком-то погребе… Черная кошка повитухой была…

Ее маленький Мейшеле давно уже покоится где-то под забором, а других Мейшеле у нее уж не будет! И один бог знает, куда она сама делась… Исчезла.

Говорят, где-то в далеких краях живет в прислугах, питается чужими объедками… Другие говорят, что ее и в живых уже нет…

Плохо кончила она.

И вся разница в том, что с первой свершилось это на синагогальном дворе, на старой куче мусора, под грязным куском сукна, вышитым серебряными буквами и рядом со… штраймл. А с другой это случилось где-то в певучем лесу, на свежей траве, среди сочных цветов, под голубым божьим небом, усеянным божьими звездочками, но — без штраймл.

Не помогают ни певучий лес, ни душистые цветы, ни божье небо, ни божьи звезды, ни сам бог.

Сила не в них, а в штраймл! Не в погонах, не в эполетах, не в прелестнейших на свете Ханеле, а в одних только штраймл — штраймл, которые шью я, "Берл-Колбаса"!

Вот что заставляет меня цепляться еще за эту глупую картофельную жизнь!

Не засудили

1915

Перевод с еврейского Л. Юдкевич

У преддверия потустороннего мира

Закончится эта история, мои дорогие читатели, в высоком присутствии, в чрезвычайном присутствии, где жизнь и смерть, как на чашках весов, — в окружном суде; за красно крытым столом с золотыми кистями да бахромой по бокам.

Зато зачалось все это в убогом и низменном — в богадельне.

Всего лишь одна комната, разгороженная надвое легкой перегородкой, — для стариков отдельно, для старух отдельно. (В нашем благочестивом городке даже погребают отдельно!) В каждой половине — окно на улицу и дверь во двор.

И вот сидят они (только Лейбл-шадхн, у которого нога парализована, лежит), сидят в полном сборе, старики да старухи, у преддверия потустороннего мира; всем светом забытые, лишь благочестивыми благотворителями не оставленные; считают свои последние, глухие, беспросветные, подслеповатые, ковыляющие дни и готовятся…

Однажды пала ночь.

Служитель, что принес трапезу, ставни прикрыл и наказал, чтобы во-время свечи тушили и двери приперли бы за собой.

Старики да старушки дохлебали белесыми губами юшку из-под рыбы, пожамкали беззубыми ртами размягченные кусочки хлеба, плававшие в горшках (пожелтевшая "зеленая" Двоша, бывшая торговка зеленью, только ртом водит; она ничего не помнит, не видит, даже самые большие буквы в молитвеннике; не слышит, даже когда другой читает молитву), и сразу же принялись за долгую молитву покаяния на сон грядущий,

Помолившись, отстукав при этом, как полагается, дрожащими кулаками в усталые груди, улеглись они (за исключением Лейбл-шадхена, который уже лежит) кряхтеть… затем понемногу похрапывать и погружаться в сны.

Частенько снятся им дни прошлого; отзовутся старые недуги — застонут; не то забредет в усталый мозг картина давнего летнего дня — и скользнет светлый лучик по морщинистому пергаментному лицу. Большей частью, однако, привидится им тот свет, и ходят на их лицах тени ужаса и страха; видится им во сне тысячеглазый ангел смерти; железные прутья в руках ангела-экзекутора; чаши весов в верховном судилище качаются перед их глазами.

Да мало ли чего еще пугаются у преддверия потустороннего мира.

А в улице вдруг:

Трах!

И звенят разбитые стекла.

— Ой-ой! — просыпается старик.

А в улице опять — бег, свист, песня.

— Хлеба всем!..

— Пекарей разогнали!..

И — трах! — стекла звенят.

— Света всем!..

— Фонари разбили!..

— Целого не осталось!..

И снова:

Трах!

Опять разбитые окна.

И еще раз, и еще раз. Так по всей улице.

Тут уж все пробудились. Сидят, свесив ноги с постели, трепещут.

Только "зеленая" Двоша не слышит ничего.

Сидят мужчины, охваченные смертельным страхом, ворочают белками в темноте.

А женщины, которые тут же за загородкой, стучат мужчинам:

— Мужчины, что такое на улице?

Не отвечают мужчины, у них зуб на зуб не попадает.

Тогда женщины зовут:

— Мужчины, да ведь вы мужчины! Вышел бы кто-нибудь, открыл бы ставень, выглянул бы!

— Поглядел бы кто-нибудь, что там творится на улице!

— Ведь все вверх дном идет!..

Но мужчины молчат.

Лейбл — "всеизвестный" шадхн, который не в состоянии присесть, дрожащей рукой нащупывает спички, чтобы зажечь свечу, постоянно стоящую у его постели, и не находит ее; долго шарит он и вдруг сбрасывает со столика свечу вместе с медным подсвечником.

Раздается звон, старики и старушки вздрагивают; пробудилась последняя — глухая и слепая "зеленая" Двоша, пробудилась и принялась неожиданно читать молитву "Бог Авраама…" — единственное, что она помнит.

За нею — другие женщины. А там уже все плаксиво, испуганно, с надрывом читают "Бог Авраама"…

Слезы текут даже у мужчин.

А в улице с песнями бьют фонари.

Внезапно оттуда донесся звук трубы.

Низвергатели фонарей несутся кто куда, врассыпную. Труба все ближе, ближе. С улицы уже слышен тяжелый топот. Идут, ступают.

— Солдаты! — вскрикивает Лейбл-шадхн почти обрадованно.

Старики да старушки начинают успокаиваться.

А в улице уже команда:

— На-а пле-чо!

Звенит перекладываемое из руки в руку оружие. Шаги удаляются все дальше, дальше и пропадают где-то в соседней, в третьей улочке.

В богадельне становится тихо и зябко.

Престарелые забираются снова с ногами в постель, натягивают одеяла на голову и тихонько дрожат.

Дрожат вот так в темноте и раздумывают:

"Что бы это могло быть? Что это такое? И что еще будет?"

Так поодиночке и засыпают без ответа.

Лишь утром приходит ответ на их вопросы.

Пробудил их далекий выстрел. И тотчас же заявился служитель с завтраком и сказал:

— Революция!

Революция и гусиные пупки

В один прекрасный теплый день все высыпали на двор. Служитель помог вынести "всеизвестного" шадхена с постелью, и все уселись вокруг него.

Лейбл, бывший служка в братстве погребальщиков, важная персона на костыле, уселся подальше от неучей. Но уселись всё же все. Иной раз кто-нибудь и выползет на улицу, чтобы протянуть руку. Но сегодня — ни за что! Опасно.

Служитель перед уходом предупредил: — Лавки будут закрыты, трамваи