С этим здесь легко.

Бунты иногда случаются, как же без бунтов. Улица — вот она, обманчиво близка; нестерпимо хочется хоть кому-то дать о себе знать… Но только в окнах — отнюдь не простые стекла. Плюс решетки. Нет шансов.

Кроватей в палате четыре. Хорошо оборудованные, на колесиках. Две — пустые. Пока пустые. В начале недели на одной еще жил предыдущий любовник… как же его звали, того огрызка?.. «Огрызок» — вот самое точное название для таких, как они… и как я…

Нет, я все-таки на особом положении. Живу по сравнению с остальными фантастически долго — почти бессмертный. Горец. Она меня бережет, моя женушка, по пустякам не тратит. Я муж, и я отчим, — глава семьи, блин. Девять месяцев, как мы с Эвгленой Зеленой поженились…

8.

— Тетя Тома! — зову я. — Скинь меня отседова!

Из подсобки является пожилая женщина. Она там живет, в этом техническом помещении — среди швабр и ведер. У нее есть топчан, тумбочка, маленький холодильник…

Переваливаясь с ноги на ногу, как моряк в качку, тетя Тома подходит к моей кровати. Ноги у нее тяжелые, отечные, в венах. И вся целиком она — грузная особа. Наверное, непросто ей справляться со своими обязанностями. Она снимает меня с кровати, ставит на пол и дружески треплет по стриженой голове.

— Дальше сам, — говорю я.

Обычно я доползаю до уборной без посторонней помощи, не ленюсь. Хоть какая-то нагрузка. Передвигаюсь на трех обрубках, помогая правой рукой. Одну руку Эва мне пока сохраняет: то ли из-за обручального кольца, то ли чтоб я мог ласкать ее тело в редкие минуты близости. Уборная — это помещение метрах в пяти от моей кровати. В границах нашей маленькой территории я свободен, в отличие от Алика Егорова. Учитывая, что ноги у меня отсечены до колен, а из кистей осталась только правая (левой руки нет по локоть), каждый поход в туалет — это подвиг.

Герой…

Тетя Тома озабоченно следит за мной. Перед самым входом в уборную она останавливает меня, расстегивает и приспускает на мне штаны.

— Отвернулась бы, — привычно прошу я.

Самостоятельно залезаю на низкий унитаз, — четыре вершка от пола, — и освобождаюсь от продуктов метаболизма.

Нет, не отвернется. Боится, что я грохнусь и попорчу себе что-нибудь. Ее заботливость иногда трогает до глубины души, а иногда кажется изощренным издевательством.

«Тетей» эту женщину зовут обе хозяйки дома. Она одновременно санитар, медсестра и уборщица, короче, штатный ангел-хранитель второго этажа.

— Интересно, сколько тебе платят? — задумчиво говорю я.

Тетя Тома что-то мычит в ответ. Во рту ее вместо языка обиженно мечется багровый обрубок. Задавать нашему «ангелу-хранителю» вопросы — безнадежное занятие, причем, не только потому, что некий рассерженный хирург сделал ее немой. Теоретически мы можем общаться с помощью пластиковой доски и специального маркера, лежащих на моей тумбочке, но практически — толку ноль. Сколько ни подсовывай тете Томе маркер, ответы получаешь такие: «Спроси у жены», «Чего пристал?», «Позови жену и хлопни кулаком по столу». Иногда такие: «Мое дело горшки выносить». Но чаще — «Отстань», «Надоел», «Не знаю»…

— Интересно, если я покончу с собой, тебя за это уволят или слегка пожурят? — продолжаю я размышлять вслух.

Ее реакция неожиданно остра. Она бросается к тумбочке, хватает доску, пишет и показывает мне. «Ты правда хочешь покончить с собой»?

— Так я и признался. Весь кайф обломаете.

Тетя Тома относит меня на кровать.

— И вообще, — злюсь я, — ты сначала ответь хоть на один мой вопрос, а потом свои задавай.

Она стирает губкой написанное и вновь пишет:

«Мне не платят. Я не из-за денег».

— А из-за чего?

«Мальчика моего спасаю».

— Какого-такого «мальчика», блин-компот?!

«Тебя тоже. Вас всех».

Я смотрю на кривые строчки и не понимаю, смеяться или плакать. Тетя Тома не умеет ни шутить, ни просто улыбаться. И она права — без нее мы не проживали бы и дня после регулярных операций. Антишоковая терапия — прямая обязанность нашей убогой медсестры. Капельницы, уколы, снова капельницы…

— Если бы хотела нас спасти — пошла бы в милицию, — говорю я. — Чего проще? И не надо врать.

Ее рука с доской бессильно опускается. Я поворачиваюсь на бок — спиной к собеседнице — и ставлю в разговоре точку:

— Успокойся, не собираюсь я сводить счеты с жизнью. Я еще на ваших похоронах самбу станцую, бабье чокнутое.

9.

Елена ожесточенно чистила зубы, не жалея десен. Третий раз за день. Ментоловая паста с трудом изгоняла застрявший во рту вкус сырой мертвечины.

И зачем мы мучаем себя этой пакостью, думала Елена. Какой смысл жрать мясо ворона, выращенного на ферме? Нет смысла. Надо брать настоящую, дикую птицу, которая падалью питается. Правда, в этом случае можно запросто подцепить такую заразу, от которой всю жизнь будешь избавляться. Личинки, яйца, цисты — и что там еще. Замкнутый круг.

Мода диктует, и мать — как все…

«Забей», — говорит в таких случаях один хороший знакомый Елены.

Пора решать китайский вопрос, вернулась она к главному. Убрать Сергея — значит, объявить ИМ войну. Оставить Сергея при матери — с большой вероятностью попасть в рабство. Что делать?

Ведь есть же у матери прикрытие! О, еще какое!.. Нет, не воспользуется, не дернет за невидимый шнурок. Скажет: «Не тот повод». Спросит: «А в чем проблема, Эвочка, что тебе привиделось?» Короче, мать ничего делать не станет, потому что…

Да потому что дура, просто и кратко сформулировала Елена.

Она сплюнула в раковину. Слюна была с кровью.

10.

Если мы называем нашу тюрьму палатой, то хозяйка дома — студией. Может, потому, что в Купчихе погиб художник, может, из-за картин, развешанных по стенам. Между прочим, среди картин есть и те, которые мы с ней рассматривали в галерее — в день нашего знакомства. (Яблоко-мутант на телевизоре. Растущий из кадки небоскреб, который поливает старуха в ночной рубашке. Мексиканский пейзаж, где вместо кактусов — торчащие из песка гОловы писателя Максима Горького, все в длинных колючках…) Она скупила цикл «Наш сад» целиком, вероятно, чтобы сделать мне приятное.

«Студия», блин…

Кроме дурацких картин в нашей палате ничего от студии нет. Реанимация, процедурная — это да. Причем, всё в одном помещении. Здесь и аппарат гемодиализа, который иногда называют искусственной почкой. Медицинский шкафчик (железо плюс стекло), в котором хранятся хирургические инструменты. В углу штативы для капельниц. Операционная — рядом, в соседней комнате. Вообще, две трети второго этажа — это маленькая, но вполне оборудованная больница.

Будуар тоже на втором этаже, но в другом конце особняка. Туда можно попасть двумя способами: во-первых, пройти дальше по коридору, — за операционную, за кладовку, за туалет для персонала. Во-вторых, снизу по отдельной лестнице, что прячется возле «черного хода» (этим путем Эвглена обычно и приводит возбужденных мышек в мышеловку).