и мир украшаем, и устои государства поддерживаем, — пишет император св. Юстиниан Великий в своих «Дигестах», — и таким образом возлагаем чаяния наши на помощь Бога Всемогущего, чтобы полагались мы не на оружие, не на наших воинов, не на военных предводителей или на наш гений, но всю надежду обращаем только к высшему видению Троицы, от коей произошли сами первоосновы всего мира и установлено их распределение в земном кругу»50.

В другой новелле св. Юстиниан Великий пишет: «Так высоко поставил Бог и императорское достоинство над человеческими делами, что император может все новые явления и исправлять, и упорядочивать, и приводить к надлежащим условиям и правилам»51.

Очевидно, между тем, что самый добропорядочный человек способен попасть в плен соблазнам и отступаться от тех высоких нравственных принципов царского служения, которым его обязывает следовать обычай, традиция, совесть и вера. Однако народное правосознание, сама культура, в которой он был воспитан с детства, микшировали эти недостатки и возможные злоупотребления. И публичное оппонирование общественной нравственности, как правило, не проходило для монарха даром. Это было характерно как для языческих государств, так и для христианских.

Так, уже в Древнем Израиле лицо, хотя и имевшее неписанное право на царство по своему рождению («право первородства»), но враждебно/безразлично относившиеся к благоденствию народа, объявлялись недостойными царства52. После смерти святого царя Соломона (961–922 до Р.Х.) его сын и наследник Ровоам (922–915) публично объявил об ужесточении режима своего правления: «Если отец мой обременял вас тяжким игом, то я его увеличу; отец наказывал вас бичами, а я буду бить вас скорпионами» (3 Цар. 12:11). Это немедленно привело к тому, что Израильское царство разделилось, и значительная часть народа пошла за новым царем Иеровоамом (922–907 до Р.Х.) в Ефрем. Как следствие, царская правоспособность резко упала в содержании: теперь им повиновались только на войне, в мирное же время они сами вынуждены были прислушиваться к мнению своих помощников и дружинников, иначе те просто переставали им помогать53.

Раздражавший римский народ своими ужасными выходками, Калигула (37–41), о котором говорили, что «чем бы он ни увлекался, в своей страсти он доходил до безумия», стал первым императором, павший вследствие собственной несправедливости.

Другая жертва толпы — император Нерон (54–68), «наглость, похоть, распущенность, скупость, жестокость проявлялись постепенно», дошедший до того, что изнасиловал весталку Рубрию, отметившийся злодеяниями и убийствами, умертвивший мать и тетку, казнивший «без меры и разбора кого угодно и за что угодно», сам накликал беду в виде галльского и испанского восстания и сложил свою голову.

Недалеко ушел и Вителлий (69), для которого «наказывать и казнить кого угодно и за что угодно было наслаждением». Более того, когда его вели к месту казни, народ закидал экс-императора грязью и навозом, а голову его снизу поддерживали мечом, чтобы он не мог опустить лицо вниз54.

Аналогичные картины не раз случались и в Византии, когда не дворцовый заговор отельных придворных, а народный гнев сметал императоров с трона: Василиска (475–476) в 476 г., Фоку Солдата (602–610) в 610 г., Михаила V Калафата (1041–1042) в 1042 г. и т. д.55

Хрестоматийно звучат слова знаменитого византийского полководца: «Когда некоторые заявляют, что василевс не подвластен закону, а сам является законом, то же самое говорю и я. Однако пока во всех своих действиях и законоположениях он поступает хорошо, мы повинуемся ему. А если он сказал бы: "Пей яд!" — ты, конечно, не сделал бы этого. Или хотя бы сказал: "Войди в море и пересеки его вплавь", — но ты и этого не можешь исполнить. Поэтому знай, что василевс как человек подвластен законам благочестия (выделено мной. — А.В.)»56.

V

И все же, как известно, в диархии «закон-обычай» правовая наука отдает предпочтение закону, за которым уже потом должен следовать обычай. Объяснение заключается в том, что хотя писанный закон появляется хронологически в жизни народов после обычая, зато является результатом торжества верховной власти над всеми предшествующими силами общества57.

Кто спорит, что обычай нередко аморфен и противоречив, редко оформлен письменно, зачастую не систематизирован в практике своего применения, да к тому же еще и лишен (по крайне мере, до определенного момента) признания со стороны верховной власти?! И, конечно же, закон в этом отношении несравнимо системнее, четче, несет на себе печать властного принуждения со стороны государства и, если можно так выразиться, оперативнее на фоне консервативного по самой своей природе обычая.

При этом законодатель может руководствоваться народным обычаем, а может игнорировать его во имя высших целей. В этом тоже заключается элемент неизбежности — если бы законодатель всегда лишь следовал правовому обычаю, то никакого развития общества не могло бы произойти. Достаточно вспомнить реформы Петра Великого (1682–1725), к примеру.

Но что допустимо относительно обычных граждан, юридических лиц и государственных учреждений, то едва ли применимо к верховной власти в целом и царской власти в частности: «Quod licet lovi, non licet bovi» («что положено Юпитеру, не положено быку»). И на вопрос: почему же, все-таки, прекрасные примеры благочестия, приведенные выше, не были облачены в форму закона? можно привести следующие доводы.

Во-первых, царская власть потому и называется верховной, что выше ее никого нет (кроме Бога, разумеется); все нити управления обществом, включая, конечно же, законотворчество, находятся в руках монарха. В 133‑й новелле св. Юстиниан Великий писал: «Нет ничего недоступного для надзора царю, принявшему от Бога общее попечение обо всех людях. Императору подобает верховное попечение о церквах и забота о спасении подданных. Император есть блюститель канонов и Божественных Законов. Царь через Соборы священников утверждает правую веру»58.

Неограниченная власть вовсе не означает, что в основе того или иного закона лежит исключительно своеволие царя. «Сердце царя — в руке Господа, как потоки вод; куда захочет, Он направляет его» (Притч. 21:1). И исполнение (а не корректировка) «божественного закона» составляет первейшую обязанность монарха. Реализация его законотворческих прерогатив невозможно без ориентации на общее благо и народное правосознание, выросшее на почве того же религиозного культа, что исповедует и сам монарх.

В значительной степени царь — лишь исполнитель общего воли, его закон не может противоречить общественному мнению без опасения бойкота со стороны его же собственных подданных. Не случайно, нередко монархическое государство называют «народной монархией», как Византийскую империю, например59, или Русское царство60. А иногда даже Византии усвояют (безосновательно, конечно же) республиканскую форму правления61 — настолько политически силен в ней был народный элемент.

Но как же быть