После исчезновения матери Ли Труа растила и воспитывала себя сама. Она заставляла себя выполнять работу по дому, покупать и готовить еду, самой себе помогала с уроками, укладывала себя спать и со временем поняла: что бы ты ни делал — все пригодится в жизни. Она осознала, что все о людях можно узнать из их слов и поступков. Единственное, что требуется — внимательно наблюдать. Люди сами раскрываются, выкладывают все как на ладони и никогда не подозревают, что делают это.

Дружить Минога предпочитала с мальчишками: поскольку они всегда верховодили, она решила выглядеть как мальчишка, и как-то раз взяла острые ножницы и сама себя постригла «под горшок», а-ля Мо Ховард, и стала ходить в синих джинсах и рубашках в клетку. В такой одежде, со странной стрижкой, она смотрелась как образец девчонки-сорванца. Стоило приглядеться к ней с тем же вниманием, какое Минога уделяла людям, — и она казалась невероятно привлекательной. Если же бросить на нее случайный, ленивый взгляд и тут же перевести глаза на что-то другое, можно решить, что в ней нет ничего особенного. И даже принять за мальчишку.

Гути любил ее, видит Бог, я тоже. Двое других ребят из нашей команды не питали к ней нежных чувств, им было хорошо в ее компании — как с ровесником, однако с таким, которого им хотелось защищать. С тем же отчаянием они защищали Гути, так что дело вовсе не в том, что она девчонка. Мне частенько казалось, они забывали, что она не просто свой парень. Мне эти мальчишки страшно нравились, и я полностью доверял им. С ними я проводил большую часть дня и гулял по вечерам, с ними болтал по телефону после школы. Когда Ботик Боутмен и Кроха Олсон поняли, что я не сноб, несмотря на существенный недостаток — я жил в доме, по их меркам, шикарном и у меня был «полный комплект» родителей, — они успокоились и стали относиться ко мне так же, как друг к другу: с грубоватым, добродушно-ласковым юмором. Как Гути, как, некоторым образом, и моя жена, эти двое юношей были загублены, думал я, тем, что натворил на том проклятом лугу Спенсер Мэллон.

Отступая на шаг назад, я мог бы сказать, что ребятам сломали жизни их никудышные отцы, ведь из-за них мои друзья стали восприимчивыми к разглагольствованиям бродячих мудрецов типа Мэллона. Почему-то никто никогда не говорит этого, но в шестидесятых таких мошенников можно было встретить повсюду, особенно в городах с кампусами колледжей. Порой встречались доморощенные, слетевшие с катушек преподаватели, читающие проповеди прямо в аудиториях, но чаще всего они забредали ниоткуда, на волне радостного возбуждения последователей, новообращенных во время предыдущего пришествия гуру/философа/мудреца. В большинстве случаев они задерживались на одном месте приблизительно месяц, ночевали на диванах или гостевых кроватях своих обожателей, «одалживали» их одежду, столовались у них, спали с их девушками или своими обожательницами. Собственность была для них понятием подозрительным. Спенсер Мэллон учил мэллонитов, что «все принадлежит всем», тем самым раздвигая рамки несобственнического склада ума простого человека в космические дали. Даже когда мне было семнадцать, я считал все это чушью, разновидностью вздора, особенно удобного для поработителей. Но меня в благоразумной семье воспитывали здравомыслящие родители.

Джейсона Боутмена, которого мы звали Ботиком по двум объективным причинам, растила мать, Ширли. Мы любили Ширли Боутмен, а она в ответ нас, особенно Миногу. Для нас не было секретом, что она попивала и до того, как ее оставил муж. Однако после его ухода тяга к алкоголю превратилась в серьезную проблему — затяжные запои. Ширли было далеко до пылкой и необузданной капитуляции перед зеленым змием Карла Труа, но она пила пиво за завтраком и прикладывалась к бутылке с джином в течение дня. К девяти вечера она так набиралась, что обычно отключалась в кресле.

За семь лет до прибытия Спенсера Мэллона в Мэдисон отец Ботика, владелец убыточного предприятия по строительству маломерных судов в Милуоки, мотавшийся туда и обратно три-четыре раза в неделю, объявил, что полюбил свою двадцатилетнюю сотрудницу по имени Брэнди Брубейкер. Они с Брэнди снимут дом около лодочной верфи на озере Мичиган. А в Мэдисон он будет наведываться, чтобы продолжать работу с гребной командой, ну и повидаться с сыном.

Навещал сына он все реже, приезжал раз в месяц, а потом визиты прекратились вовсе. Бизнес отца выправился, и, наверное, у него не осталось времени для бывшей семьи. Очаровательная маленькая Брэнди вскорости произвела на свет пару близняшек, Кэнди и Энди. Они были прелестными. Ботик окончательно потерял интерес к маломерным судам и их строительству и с удовольствием поменял бы своего отца на любого другого, даже на папашу Крохи Олсона, который дал деру десять лет назад и с тех пор о нем ни слуху, ни духу.

В семнадцать и восемнадцать Джейсон Боутмен был приятным пареньком — если не сравнивать его с Крохой: на его фоне Джейсон казался скрытным и изворотливым. Так оно на самом деле и было, однако не особо огорчало тех, кто дружил с ним еще с начальной школы. До ухода отца Ботик был общительным, жизнерадостным и предсказуемым. Он был тощим и высоким, славным и дружелюбным мальчишкой, всегда шел на поводу у большинства. После того как отец их бросил, Ботик похоронил чувство юмора и сделался мрачным. Он говорил мало, плечи его опустились. Ходил, держа руки в карманах, уставясь под ноги, словно искал что-то, недавно потерянное. Совсем забросил школу. В классе сидел за столом почти боком и глядел на доску с недоверием, будто подозревал, что его дурачат. Главным его настроением было вялое недовольство. Когда к нему приходили домой, вместо «привет» он бурчал что-нибудь вроде «явился»… Он перестал читать книги и участвовать в спортивных играх. В разговоре отвечал односложно, неохотно, но только не тогда, когда жаловался. В такие моменты оживал Ботик, которого мы помнили со времен начальной школы: наблюдательный, разговорчивый, «присутствующий». Жалобы, как правило, распространялись на наших преподавателей, книги, которые, как они полагали, мы читаем, и уроки, над которыми, как они полагали, мы корпим ежевечерне; на погоду, грубость спортсменов, разгильдяйство школьного сторожа, пьяные отключки матери под конец дня. Ботик и Минога могли обмениваться историями о пьянстве родителей, как саксофонист и барабанщик — четвертями. Но как бы далеко он ни заходил в своих причитаниях по поводу несовершенства мира, Ботик никогда не говорил об отце. То и дело ни с того ни с сего он вдруг качал головой и ронял: «Брэнди Брубейкер», выкашливая имя новой жены отца, как волосяной шар.

Другая великая перемена, приключившаяся с Джейсоном Ботиком Боутменом после развода родителей, выразилась в яростном увлечении шоплифтингом[9]. Он начал воровать в поражающих воображение масштабах. Его воровство напоминало непрекращающийся кутеж. Как это назвать — шалость? Ботик, похоже, собрался так шалить всю оставшуюся жизнь. Еще в пятом классе мы иногда приворовывали по мелочам: шоколадные батончики, журналы с комиксами и книжки в мягких обложках, всякая канцелярская мелочь из соседних магазинов, но только в этом не было системы. Ни один из нас не делал этого постоянно, а я — реже других. Иногда Минога или Кроха Олсон не могли позволить себе купить новую тетрадку или шариковую ручку, которые некоторые учителя хотели бы видеть на партах учеников, и единственным способом заполучить желаемый предмет было стянуть его в магазине канцтоваров. Ботик повел себя точно так же спустя примерно месяц после бегства отца. Он заходил в магазины и тащил без разбору все, что мог вынести. Он раздал нам столько свитеров и толстовок, что кое-кто из родителей заподозрил неладное. За исключением, разумеется, отца Миноги. Ширли Боутмен догадывалась о происходящем и предупредила Ботика, что когда-нибудь он попадется и пойдет под суд. Бесполезно.