1921 г., указывая на интерес к разным проблемам у нас в стране и за рубежом. Так, В. А. Демидов указывает, что западных исследователей «в первую очередь интересуют не мероприятия большевиков по подавлению восстания, а деятельность самих повстанцев»37

По большей части избавлен от чрезмерной политической ангажированности историографический обзор М. А. Елизарова в диссертации «Левый экстремизм на флоте в период Революции 1917 года и Гражданской войны (февраль 1917 – март 1921 гг.)»38. И хотя основной целью исследования М. А. Елизарова были многочисленные проявления экстремизма на флоте, их идеологическая основа и автор почти не затрагивал многие политические и экономические аспекты существования Кронштадта, тем не менее автор уделил серьезное внимание Кронштадтским событиям 1921 г. В том числе и в историографическом плане. В отношении зарубежной историографии М. А. Елизаров высказывает мнение, с которым, мне кажется, можно согласиться, что она «была объективнее, отмечая, что инициаторами восстания были не мелкие крестьяне-собственники»39. Однако можно поспорить с автором в том, что «видеть левые причины Кронштадтского восстания П. Эвричу и другим западным историкам позволяла возможность знакомства с мало затронутыми цензурой публикациями о восстании эмигрировавших на Запад его участников, а также анархистских и других «левых идеологов»40. Дело в том, что с этим источником работали и советские специалисты, имевшие к тому же доступ и к обширным архивам, закрытым для их оппонентов. Интерес к работам анархистов и кронштадтцев у западных исследователей был обусловлен принципиально другими методологическими подходами, продиктованными, в свою очередь, их публицистическими задачами. Сам же М. А. Елизаров верно указывает на особенность отечественной историографии: «изображение Кронштадтского восстания в отрыве от революционного прошлого моряков-балтийцев»41

В разделе, посвященном Кронштадтским событиям, он отметил, что В. И. Ленин не дает ясного и однозначного ответа на вопрос о причинах движения матросов. По мнению М. А. Елизарова, «ленинская методология в принципе позволяла советским исследователям объективно оценивать «левый» фактор в Кронштадтском восстании, но политическая заинтересованность в показе «руки Запада» и «контрреволюции» брала верх. Восстание в советских учебниках выглядело правым»42

Также автор указывает на другую крайность отечественной историографии времен перестройки и 1990‑х гг. – идеализацию мотивов кронштадтцев43. В таком подходе, как мы еще увидим, многие отечественные авторы того периода начали сближаться с западными советологами 1950–80-х гг.

Как и авторы других историографических исследований, М. А. Елизаров не указал на такие существенные особенности историографии Кронштадтских событий, как использование политических заявлений матросов без глубинного внутреннего анализа. М. А. Елизаров также не упоминает об особом взгляде Л. Д. Троцкого периода 1930-х гг.

В западной исторической науке в работах, посвященных Кронштадтским событиям, авторы уделяли, к сожалению, мало внимания историографии проблемы. Редкие исследователи только упоминали, но не анализировали существовавшую литературу. Если и писали о наличии каких-то альтернативных концепций, то без указания авторов и изданий. Показательна здесь, например, позиция П. Эврича – одного из ведущих западных специалистов по вопросам Российской революции, Гражданской войны и анархистского движения. П. Эврич писал: «Советские авторы, в значительной мере исказив факты, изложенные несколькими западными историками, выставляли мятежников либо простаками, позволившими одурачить себя, либо агентами белогвардейского заговора»44. Автор сознательно пытался нивелировать заслуги советской исторической науки, без должного критического анализа работ отечественных исследователей обвиняя их в искажении фактов. П. Эврич также обошел вниманием тот очевидный факт, что как раз работы советских авторов основаны на богатейших архивных материалах, недоступных зарубежным исследователям. Такое небольшое и поверхностное внимание, уделяемое западными авторами историографическим проблемам, к сожалению, делает их работы более публицистическими, нежели научными. Единственная зарубежная работа, в которой предпринята попытка дать хоть поверхностный анализ существовавших тогда историографических концепций Кронштадтских событий 1921 г., определить суть дискуссии, была предпринята английским исследователем Г. Катковым в 1959 г.45 Автор верно отмечает, что по существу дискуссия строится вокруг оценки роли большевиков в революции. По мнению Г. Каткова, для одних авторов Кронштадт – это продолжение революции, а поражение движения матросов – ее окончание. Для других же исследователей события весны 1921 г. – контрреволюционный антисоветский мятеж. Далее Г. Катков однозначно солидаризируется с первой точкой зрения, безапелляционно осуждая вторую46

Как мы увидели, до сегодняшнего дня как в России, так и на Западе не было предпринято комплексного исследования историографии Кронштадтских событий 1921 г. Отдельные тенденции в историографии вопроса хоть и отмечены разными авторами, тем не менее требуют дополнительной аргументации, нуждаются в уточнении, сравнительном и критическом анализе, обобщении, типологизации и периодизации. Кроме того, требует определенной коррекции и чрезвычайная политизированность историографических исследований прошлых лет. А для начала нам предстоит отправиться туда, где все и начиналось, – в холодную весну 1921 г.

2. «Власть Советам, а не партиям!»

Кронштадт с момента основания играл ключевую роль в защите Санкт-Петербурга от нападения с моря. К началу XX в. Кронштадтский укрепрайон дополнился фортами на материке – «Ино» и «Красная Горка», отстоящими далеко на запад от Котлина на северном и южном берегах Финского залива. Кронштадтская крепость с системой фортов в начале ХХ в. являлась надежной защитой подступов к Санкт-Петербургу с моря.

В период Первой мировой войны, Революции 1917 г. и последовавших за ней Гражданской войны и иностранной интервенции многое было потеряно. В силу различных организационных (падение дисциплины, развал системы единоначалия, штабного планирования и управления) и технических (износ и порча оборудования, боевые и небоевые потери флота и крепости, кризис снабжения и общий упадок производства) причин значительно снизилась боеспособность как самого Балтийского военного флота, так и его главной военно-морской базы.

Для всего укрепрайона важнейшей потерей была утрата форта «Ино» в 1918 г., что ослабило оборону со стороны Финского залива. В случае нападения с моря форт «Красная Горка», сам серьезно пострадавший во время мятежа 1919 г., остался без взаимодействия с «Ино». Только вместе они были способны полностью перекрыть подход с моря к острову Котлин (Кронштадту)47. Если в 1917 г. Кронштадт был второстепенной базой Балтфлота, то после потери Гельсингфорса и Ревеля Кронштадт стал главной базой, сюда перебирается командование. К 1921 г. Кронштадт остался первой и последней линией обороны Петрограда от нападения с моря.

К 1921 г. Балтийский флот потерял значительную часть кораблей в результате зимней эвакуации кораблей из Гельсингфорса в Кронштадт, Моонзундского сражения и других боев. По причине пожара вышел из строя один из четырех линкоров – «Полтава». Линкор «Гангут» к 1921 г. из-за многочисленных технических проблем находился в Петрограде на консервации. В 1919 г. атакой английского флота был временно выведен из строя эскадренный броненосец «Андрей Первозванный». В результате в Кронштадте в 1921 г. остались только два крупных корабля – линкоры «Петропавловск» и «Севастополь»48. Однако, несмотря на все трудности и потери, Кронштадт и базировавшийся в нем Балтфлот по-прежнему оставались все эти годы