У меня в комнате Майк вскрывает коробку молотком и зубилом, и мы не успеваем толком очухаться, как у меня на кровати уже лежат две равные доли по семьдесят восемь фунтов, пятнадцать шиллингов и пять с половиной пенсов. Они похожи на рождественский стол с пирожным и бисквитами, салатом и бутербродами, пирогами с вареньем и шоколадками. Все точно поровну, мне и Майку, потому что мы верили, что за равный труд полагается равная плата, прямо как мой папа с товарищами, пока у него не отнялись руки и не пропал голос, чтобы спорить. Я подумал: как же здорово, что ребята вроде этого бедного булочника не прячут все бабки в одном из банков с мраморным фасадом, которые стоят на каждом углу. Как же нам подфартило, что он им не доверился, хоть в них и вбухали миллионы тонн бетона и невесть сколько железных решеток и клеток, и толпы легавых пялят на эти банки свои выпученные зенки. Как же классно, что он доверяет только коробочке, когда так много торговцев считают это старомодным и по-современному несут денежки в банки, которые не дадут паре искренних, честных, работящих и совестливых парней вроде нас с Майком ни малейшего шанса.

Вот вы подумаете, и я подумаю, и любой, у кого есть воображение, тоже подумает, что мы провернули дело чисто, как только можно, потому как булочная была за километр с лишним оттуда, где мы жили, нас не видела ни одна живая душа, стоял туман, и пробыли мы там минут пять на все про все. Что легавые никогда и ни за что нас не вычислят. И вот тут-то вы ошибетесь, и я ошибусь, и любой ошибется, есть у нас воображение или нет.

При всем при этом мы с Майком деньгами не сорили, потому что тогда люди сразу бы просекли, что мы сцапали то, что нам не принадлежит. Но это нам не особо помогло, потому как даже на улице вроде нашей находятся людишки, которым нравится услужить легавым, хотя я не понимаю, зачем. Есть такая подлая порода людей, у которых денег на грош больше вашего и которые думают, что вы их стянете, только отвернись. Они сдадут вас, если увидят, что вы выгребаете дерьмо из сортира, даже не из их отхожего места, лишь бы упрятать вас подальше от своих денежек. Так что мы решили не показывать, что у нас водятся бабки, и не делать ничего вроде как податься в город и вернуться в стиляжьих костюмчиках и с ударной установкой, как поступил один наш дружок, который с полгода назад вскрыл заводскую контору. Нет, мы оставили себе шиллинги и пенсы, а купюры свернули и спрятали в водосточной трубе на заднем дворе.

– Никто не додумается их там искать, – сказал я тогда Майку. – Пусть полежат недельку-другую, а потом будем потихоньку вынимать по паре-тройке фунтов, пока не кончатся. Может, мы и ворюги, но не такие уж тупые.

Через несколько дней в дверь постучал легавый в штатском. И спросил обо мне. Было одиннадцать утра, и я еще валялся в постели, а когда услышал, что меня зовет мама, мне пришлось вылезти из-под нагретых темных простыней.

– Там к тебе какой-то мужчина, – сказала мама. – Давай быстрей, не то он уйдет.

Я слышал, как она держала его на пороге и болтала, какая вчера стояла хорошая погода, а вот сегодня с утра дождь собирается, а он все молчал, только иногда вставляя «да» или «нет». Я натянул штаны и подумал, зачем это он приперся, зная, что это легавый, потому что у нас в доме слова «к тебе какой-то мужчина» значили именно это. И если бы я додумался, что в то же время легавый пришел и к Майку в дом, я бы сразу во все врубился, потому что полтораста с лишним фунтов в бумажках были спрятаны в водосточной трубе рядом с задней дверью сантиметрах в тридцати от ботинка легавого в штатском. Мама продолжала трещать с ним, думая, что делает мне одолжение, а я молил Бога, чтобы она впустила его внутрь. Однако чуть позже до меня дошло, что это покажется куда подозрительнее, чем держать его во дворе, потому что они знают, как мы их всех ненавидим, и почуют неладное, если им покажется, что мы пытаемся вести себя с ними любезно. Топая вниз по скрипучим ступенькам, я подумал, что мама же не вчера на свет родилась.

Я видел его раньше: надзирателя Бернарда в фуражке, Рональда из предвариловки в обувке для гребли, участкового Пита в макинтоше, тюремного «кума» в рубашке с галстуком (это я взял из баллады, которую сочинил мой новый приятель по колонии, я бы спел вам ее целиком, но сюда она никак не годится). У этого сыскаря в карманах никогда не было больше, чем за раструбом у водосточной трубы. Рожей он походил на Гитлера, вплоть до усов щеточкой, а вот от его роста в метр восемьдесят становилось еще хуже. Но я сумел расправить плечи и заглянуть в его бесстыжие голубые глаза – я всегда так веду себя с легавыми.

Потом он начал мне вопросы задавать, а мама из-за моей спины сказала:

– Последние три месяца он у телевизора сидел, как приклеенный, так что вам нечего ему предъявить, служивый. Можете кого другого поискать, потому что вы тратите время и деньги, которые берут из моей квартплаты и из налога, который у меня вычитают из зарплаты, когда вот так стоймя стоите.

Смешно, конечно, потому как я сколько себя помню – никогда она не платила ни того, ни другого и, надеюсь, не будет платить.

– Так вот, ты ведь знаешь, где Пэпплуик-стрит? – спросил меня легавый, не обращая внимания на маму.

– Это рядом с Альфретон Роуд? – задал я встречный вопрос, этак любезно и с улыбочкой.

– И ты знаешь, что там по левой стороне, посреди улицы стоит булочная, так ведь?

– Это рядом с пабом, что ли? – уточнил я.

– Да нет же! – резко ответил он.

Легавые всегда быстро выходят из себя, и это почти всегда не идет им на пользу.

– Тогда не знаю, – сказал я, и тут словно гонг прозвучал.

Он водил огромным ботинком взад-вперед по ступеньке.

– Где ты был вечером в прошлую пятницу?

Снова обмен ударами, но это было куда хуже, чем боксерский матч.

Мне не нравилось, что он пытался обвинить меня в чем-то, в чем сам не был уверен.

– Я что, был у булочной, которую вы помянули? Или у соседнего паба?

– Ты получишь пять лет колонии для малолеток, если не ответишь четко и ясно, – заявил он, расстегивая макинтош, хотя на улице было холодно.

– Я у телека сидел, мама же вам сказала, – поклялся я.

Но он продолжал задавать мне дурацкие вопросы:

– У тебя есть телевизор?

На такие штучки не поведется даже двухлетний ребенок, но что мне оставалось ответить, кроме как:

– Антенна, что ли, упала? Или, может, сами зайдете и посмотрите?

За эти слова он еще больше взъелся на меня.

– Мы знаем, что ты не слушал телевизор в прошлую пятницу, и тебе это известно, так ведь?

– Может, и нет, но я его смотрел, потому что мы иногда для смеха вырубаем у него звук.

Я услышал из кухни мамин хохот и надеялся, что мамаша Майка поступит так же, если к нему тоже нагрянут легавые.

– Мы знаем, что тебя не было дома, – продолжил он, дергая дверную ручку и заводясь в такт своим словам.