– Ну. – наконец произнес я, когда мы неспешно зашагали, не понять, чего ради, к Пиккадилли-Сёркус.

– Тебе понравилось? – спросила она.

– А тебе?

– Да, мне очень. По-моему, чудесно.

Я сжал ей локоть.

– У тебя хорошее чувство юмора, – сказал я.

– В смысле?

– Мне вот это среди прочего в тебе нравится. Твое чувство юмора. То есть мы можем смеяться вместе. Ты скажешь что-нибудь ироническое, и я в точности понимаю, о чем ты.

– Я без иронии сказала. Мне правда очень понравилось.

– Ну вот опять. Двойная ирония: обожаю. Знаешь, это здорово, когда у двух человек есть чувство юмора, это действительно… что-то о них говорит.

– Уильям, я не иронизирую. Сегодня я получила удовольствие. Это был хороший спектакль. Ты понимаешь?

Мы перестали идти. Мы разъединились и встали лицом друг к другу.

– Ты серьезно? Тебе понравилось?

– Да, а тебе нет? Что там было не так?

Мы вновь пошли. Теперь – порознь.

– Музыка поверхностная и незапоминающаяся. Гармонически она примитивна, а мелодически – подражательна. Сюжет строится на дешевых эмоциональных эффектах и грубом пафосе. Сценография безвкусна, манипулятивна и глубоко реакционна.

– То есть тебе не понравилось?

Секунду я глядел прямо в ее грустные серые глаза. Но все равно покачал головой:

– Нет. – Мы молча шли дальше. – Так а тебе что там понравилось?

– Не знаю. Почему тебе всегда обязательно все анализировать? Это было… это было хорошо.

– Здорово. Понятно. Скажи мне, что ты сделала с тем приглашением на «Форум критиков»?[13] Ты на него ответила?

– Не понимаю, о чем ты. Меня никуда не приглашали.

– Ты не опознаешь иронии у меня?

– Нет.

Мы почти вышли на Пиккадилли-Сёркус. Остановились у «Пиццаленда». Я видел, что расстроил ее, но никак не мог себя заставить что-нибудь с этим сделать.

– Чего ты сейчас хочешь? – спросил я.

– Как хочешь.

– Может, зайдем выпить?

– Как хочешь.

– Пойдем. – Я снова взял ее под руку и повел к Сохо. – Знаешь, было б мило, если б ты иногда выражала свое мнение. Жить так было б легче. А не оставлять все решения на мою долю.

– Я только что выразила свое мнение, а ты стал надо мной насмехаться. Куда мы вообще идем?

– Я думал, заглянем к Сэмсону. Тебе так ничего?

– Нормально. Опять хочешь своего друга послушать, да?

– Может, он сегодня там будет, не знаю. – Тони вообще-то звонил мне накануне. Я прекрасно знал, что он там сегодня вечером играет. – А обязательно его называть «моим другом»? Ты ведь знаешь, как его зовут, правда?

Я был до того влюблен в Мэделин, что иногда, на работе, при одной мысли о ней меня била дрожь: меня трясло от паники и наслаждения, и я в итоге ронял стопки пластинок, и кипы пленок разлетались повсюду. По этой причине раньше для меня не имело особого значения, что мы с ней не очень-то ладим. Цапаться с Мэделин для меня было желаннее, чем заниматься любовью с любой другой женщиной на свете. Сама мысль о том, что мы можем быть счастливы вместе – лежать в одной постели, скажем, без слов и в полусне, – казалась такой прекрасной, но я даже начать представлять себе такое не мог. В глубине души я был уверен, что этого никогда не случится, а меж тем обмениваться с нею ворчливыми замечаниями холодным зимним вечером на том конце Сохо, что погаже, казалось достаточной привилегией. Сомневаюсь, что ей было так же; но, опять же, каково именно ей было?

Она всегда была для меня загадкой, и я не намерен разводить тут какую-то извращенную теорию, что именно это в ней меня и привлекало. Злило это меня бесконечно. Все то время, что мы с Мэделин были знакомы, меня не покидало ощущение, что она как-то не соответствует – мне, Лондону, всему свету. Я это заметил еще в первый раз, как только ее увидел: она выглядела так неуместно в том мрачном баре, где я играл на пианино. В Лондоне я жил уже почти год, и мне казалось, что эта работа станет моим первым успехом. Заведение на какой-то боковой улочке возле Фулэм-роуд, где имелся потертый кабинетный рояль, именовало себя «джазовым клубом»: я увидел размещенное ими в «Сцене»[14] объявление, и предлагали они мне двадцать фунтов наличными и три безалкогольных коктейля на выбор за то, чтобы я у них играл по средам вечером. Явился я в шесть, перепуганный до умопомрачения, зная, что мне предстоит играть пять часов репертуар из шести стандартных номеров и нескольких пьес собственного сочинения – материала было минут на пятьдесят. Волноваться мне совершенно не следовало – за весь вечер в баре появился всего один клиент. Она пришла около восьми и досидела до конца. То была Мэделин.

Уму непостижимо, что настолько прекрасно одетая женщина, да и такая хорошенькая, может сидеть весь вечер совсем одна в таком месте. Может, будь там другие клиенты, они бы попробовали ее приболтать. Вообще-то я уверен – так бы они и поступили. Ее всегда прибалтывали. А тем вечером в наличии был только я, и даже я попытался, хотя ничего подобного в жизни себе не позволял. Но когда почти час исполняешь собственную музыку для одного человека и публика в конце каждого номера хлопает и улыбается тебе, а один раз даже сказала: «Вот эта мне понравилась», как бы чувствуешь себя обязанным. Не заговорить с ней было бы грубо. Поэтому, когда настало время очередного перерыва, я взял в баре стакан, подошел к ее столику и сказал:

– Не против, если я к вам подсяду?

– Нет. Будьте добры.

– Вам взять чего-нибудь?

– Нет, спасибо, мне пока хорошо.

Она пила сухое белое вино. Я сел на табурет напротив, не желая выглядеть слишком навязчивым.

– Тут всегда так тихо? – спросил я.

– Не знаю. Я тут никогда раньше не бывала.

– Какой-то он пошловатый, нет? Для такого района, в смысле.

– Он только что открылся. Вероятно, какое-то время нужно, чтобы дела пошли.

Она была так прелестна. Короткие светлые волосы и серый приталенный жакет, шерстяная юбка чуть выше колена и черные шелковые чулки – ничего провокационного, поймите правильно, все просто со вкусом. У нее были золотые сережки-гвоздики и такая помада, что, вероятно, лишь казалась темно-красной, поскольку сама она была бледна. Я сразу заметил, что губы ее в одно мгновенье из округлой и счастливейшей улыбки могли сложиться в более привычные меланхолические очертанья, уголками вниз. Голос у нее был высок и музыкален, а произношение – как и все остальное в ней – выдавало, что она из высокопоставленных кругов. Руки у нее были маленькие и белые, а ногти она не красила.