Заметим, что переход Брусилова на позицию хотя бы (поначалу) пассивного наблюдателя, таким образом, совпадает с месяцами, когда он мог получить достоверные известия о вступлении в командование Добровольческой Армией генерала Деникина, отношения с которым были серьезно подпорчены в 1917 году (а Зайончковский и вовсе считался чуть ли не открытым врагом Антона Ивановича!); сам же новый Белый командующий пользовался заслуженной репутацией человека волевого и твердого (в отличие от Алексеева, сотрудничать с которым поначалу так стремился Брусилов). Сложно сказать, проявил ли Деникин сострадание к бывшему генералу или просто не счел эту тему достаточно важной, — но то, что в «Очерках» он воздержался от более подробного развития темы, объективно выглядит нежеланием «добивать» Брусилова, на котором подобные разоблачения, пусть и сделанные post factum, могли отразиться весьма негативно. Нечаянную проницательность проявил Антон Иванович и в мимоходом брошенном утверждении, что эволюция Брусилова к признанию Советской власти была, «вероятно, не последняя в [его] жизни»: пока писались следующие тома «Очерков Русской Смуты», Брусилов тайком сочинял последние главы своих мемуаров, в которых повествовал, как всегда хотел свергнуть большевиков, но был ими обманут и использован в их целях.

Двойственность ли собственного положения, уязвленность характеристиками, данными Деникиным, или что-либо иное руководило Брусиловым, но только в разбираемой нами «ответной» статье бывший генерал, прежде чем возразить своему критику, буквально обрушивается на него самого: «Это — человек характера твердого, но неуравновешенного, очень вспыльчивый и в этих случаях теряющий самообладание, весьма прямолинейный и часто непреклонный в своих решениях, не сообразуясь с обстановкой, почему часто попадал в весьма тяжелое положение. Не без хитрости, очень славолюбив, честолюбив и властолюбив. У него совершенно отсутствует чувство справедливости и нелицеприятия; руководствуется же он по преимуществу соображениями личного характера». Бывший начальник утверждает даже, что славу военачальника («карьеру») Деникину «сделали славные «железные» стрелки и я (а роль самого Деникина в победах возглавляемых им в 1914–1916 годах войск, надо полагать, была вовсе уж незначительна. — А.К.)»; от «Очерков Русской Смуты» же Брусилов якобы «ожидал, зная свойства характера автора, что он будет пристрастен, но не думал, что он перейдет все грани справедливости и правды», — и при этом не преминул намекнуть на собственную душевную глубину: «…Для того, чтобы судить меня, нужен более талантливый, более глубокий психолог и более честный, правдивый человек, чем оказался Деникин».

В упреках Брусилова слишком сильно сквозит личная обида, чтобы безоговорочно принимать их на веру или хотя бы подробно комментировать; разумеется, не найти в них и серьезного анализа книги, к которому оппонент Деникина, впрочем, и не стремился. Если же обратиться к отзывам, прозвучавшим в Зарубежьи, возникает впечатление, что единый по-видимому вопрос оценки «Очерков Русской Смуты» фактически распадается на два: были ли они оценены по достоинству и был ли оценен по достоинству их автор?

Действительно, в большинстве рецензий явно превалировало обсуждение деникинской книги (и даже шире — событий, нашедших или не нашедших в ней отражение), а сам Антон Иванович как будто терялся в тени своего труда. В принципе, в этом нет ничего странного, более того, подобная ситуация выглядит вполне естественной, и все же нельзя не пожалеть, что личность автора просмотрели критики и рецензенты, и она до сих пор ждет подобающего по глубине изучения и анализа. Правда, самое главное, что составляло человеческую сущность Деникина и, очевидно, не могло не проявляться в нем как мемуаристе и историке, было тогда же замечено и подчеркнуто на страницах журнальных рецензий.

«…Его отсутствие партийности и не подлежащая никаким сомнениям честность в самом широком смысле этого слова обязывает нас верить в полную объективность его суждений, преследующих лишь уяснение истины, совершенно независимо от личных симпатий или антипатий, — писал укрывшийся за инициалами «Г. О.» рецензент берлинского сборника «Историк и современник». — В одном месте своей книги он, между прочим, проводит такую идею: «Что касается лично до меня, то три года спустя, пережив все иллюзии, испытав тяжкие удары судьбы, упершись в глухую стену неприкрытого, слепого эгоизма "дружественных" правительств, свободный поэтому от всяких обязательств к союзникам, почти накануне полного предательства ими истинной России, я остался убежденным сторонником честной политики». В этой мысли сказался весь Деникин, каков он есть на самом деле: рыцарь, но не политический борец. В дальнейшем, впрочем, он сам высказывает предположение, что, может быть, это Дон-Кихотство. Но иначе он думать и действовать не может просто по свойствам своей натуры. И это не только фраза в его устах. Кто знал Деникина в ранней молодости, а впоследствии следил за всей его служебной карьерой, тот знает, что у Деникина слово никогда не расходилось с делом». «…Фактов, противоречащих его схемам, он во всяком случае не пытается скрывать, и это составляет неоспоримое достоинство его книги», — отмечал историк и политический деятель В. А. Мякотин. «Деникин пытается быть объективным и никогда не затушевывает теневых сторон», — вторит его коллега по народно-социалистической партии и тоже профессиональный историк, С. П. Мельгунов. И даже открытый противник Белого движения, глава партии социалистов-революционеров В. М. Чернов не мог не отметить этих качеств Деникина, «о политической деятельности которого можно быть невысокого мнения, но отказать которому в политической прямоте и честности не приходится».

Впрочем, для Чернова упоминание о деникинской прямоте и честности стало лишь средством оттенить фрагмент «Очерков», однозначно трактуемый им как недостаток книги и моральная неудача ее автора, которому, подразумевает статья Чернова, как раз не хватило ни прямоты, ни честности: описывая смутную политическую обстановку накануне так называемого «корниловского выступления», генерал привел слова известного общественного деятеля В. А. Маклакова, сказанные одному из активных «корниловцев»: «Передайте генералу Корнилову, что ведь мы его провоцируем, а особенно М-ъ. Ведь Корнилова никто не поддержит, все спрячутся…» Действительно, имя «главного провокатора» завуалировано весьма прозрачно, и прав Чернов, отмечая: ««Лидер кадетской партии» или человек, чья фамилия начинается с буквы М., а кончается твердым знаком, и о котором Маклаков должен говорить в третьем лице (то есть не сам Маклаков. — А.К.), — завеса тут слишком приподнята, чтобы оставить у посторонних место каким-нибудь сомнениям, и в то же время недостаточно приподнята для того, чтобы формально заставить П. Н. Милюкова выступить с опровержением, если есть повод для опровержений». «Одно из двух: или все это по отношению к П. Н. Милюкову верно, — и тогда не для чего так неловко покрывать его; или неверно, — и тогда набрасывать на него тень, не давая ему формального повода для самозащиты — нелойяльно», — утверждает эсеровский лидер, подчеркивая: «Особенно же все это не идет к ген[ералу] Деникину». Подобный же упрек бросает Антону Ивановичу и другой критик «слева» — He-Буква, обращая внимание на рассказ об одном из «корниловцев» — «главном руководителе петроградской военной организации, полковнике С.», который в критическую минуту августовского кризиса 1917 года «из опасения преследования скрылся в Финляндию, захватив с собой последние остатки денег организации»: «почему и теперь скрывает его имя ген[ерал] Деникин?» — с негодованием (быть может, несколько деланным) восклицает Не-Буква.