– Я друг капитана Гарца, сеньора. Я нашел на улице эту раненую девушку.

– Дурную память оставил по себе капитан Гарц, сеньор, – ответила женщина. – Не знаю, чем мы сможем вам помочь. Правда, девушка мне знакома. Это Айна Метатрон. Она живет на улице Сежель[5]. Это в пятидесяти шагах отсюда, прямо за церковью. Ее дом на углу улицы Аржентерия, последний по правую руку.

Она не дала Пересу ответить, с силой захлопнув окно, так что дерево хрустнуло. Стадо овец, охраняемое сторожевым псом, наполнило звоном колокольчиков начинающийся день и вынудило юношу прижаться к стене. Пастух не обратил ни малейшего внимания на ношу в руках Переса. Тот закашлялся от поднявшейся пыли, которая припорошила пятна крови. Контуры колокольни церкви Святой Эулалии чернели на фоне белесого неба, словно утренний свет все еще медлил вступить в свои права. Когда Жоао Перес свернул на улицу Сежель, темные следы крови вновь начали оставаться на земле. Лавки еще были закрыты, из труб не шел дым. «Слабый свет сегодняшнего утра не мешает людям спать, – думал он. – Все встают попозже в такие дни». Юноша устал. Он тяжело дышал, когда подошел к двери, указанной служанкой из дома Фортеза. Толкнув её, вошел внутрь. Внутри было темно. В нос ударил запах омелы.

– Есть здесь кто-нибудь?

Никто не ответил. В комнате не было окон. Немного света проникало из лестничного проема. Его хватало, чтобы рассмотреть горы старой одежды, разбросанной повсюду. От нее шел запах бедности, мочи и грязи. Нет, здесь девушку оставлять нельзя. Из последних сил он начал подниматься по ступеням, ведущим на второй этаж. Косые лучи света, проникавшие через неплотно закрытые ставни, выхватывали из тени отдельные предметы. В недавно потухшем очаге дымилась зола. Незатейливые плошки выстроились на полке, однако стол был накрыт вышитыми скатертями, будто здесь готовились к праздничному обеду. Наверху, в стоящем возле прикрытых горшков кувшине, зря горел масляный светильник. Перес пристроил, как мог, на одну из лавок девушку, которая так и не пришла в себя. Юноша не решился ни расстегнуть на ней одежду, ни ощупать тело, чтобы исследовать рану. Куском ткани он отер ей руки, испачканные кровью, и, не зная, куда деть тряпку, бросил ее в золу. Перес услышал чье-то тяжелое дыхание: звук шел откуда-то издалека, из глубины дома. Он отправился на поиск хоть кого-нибудь, кому мог бы сказать, что нашел Айну. Молодой человек увидел каморку с топчаном, кое-как прикрытым простыней, на котором лежал мужчина. На спящем была ночная рубашка, запятнанная кровью. Но это был не тот, кто стонал во сне. Стоны раздавались где-то дальше. В следующей комнате Перес обнаружил юношу – тот корчился на полу, зажав руки между ног.

– Что с вами случилось? – в растерянности спросил Жоао.

– Пойдите прочь! Немедленно убирайтесь! – воскликнул раненый. – Вон отсюда!

Перес подчинился. Он направился было к двери, но, перед тем как выйти, остановился: ему пришлось крепко сжать зубы, чтобы сдержать подступившую тошноту. На улице в пелене облаков, затянувших небо, образовались просветы, сквозь которые тяжелое солнце смотрелось яичным желтком. Однако соседи, похоже, вовсе не беспокоились, что утро вот-вот вступит в свои права: двери лавок и мастерских оставались на замке, а окна были закрыты ставнями. Дым из труб не шел. Перес несколько мгновений стоял неподвижно посреди улицы, а затем внезапно начал кричать:

– На помощь! На помощь! Помогите!

Его голос отдавался эхом. Крик ударялся в двери, просачивался через щели, проникал в самый дальний угол каждого дома, бил, как тяжелый кулак, по стенам и отскакивал от глины. Но никто, казалось, не слышал. Никто не выглянул в окно, не вышел на порог. Жоао Перес ждал, стоя посреди улицы, хоть малейшего знака о том, что ангел-истребитель не перерезал всем глотки своим огненным мечом.

II

– Подумай хорошенько, сын мой, и когда почувствуешь, что готов, то изложи все на бумаге, а затем приходи показать мне: мы посидим, поговорим. Ego te absolvo a pecatis tuis in nomini…[6]

Тонкие восковые пальцы исповедника начертили в воздухе, пропитанном ладаном, крест одновременно со вступительными аккордами органа. Зазвучал Te Deum[7], и церковь, переполненная людьми, наполнилась хором голосов. Te Dominum confitemur…[8]

Со склоненной головой Рафел Кортес по прозвищу Шрам вернулся на свое место, преклонил колени и проникновенно запел вместе с певчими: Te aeternum patrem omnis terrae veratur…[9] Хотя служба была поздняя, закатное солнце проникало сквозь витражи, окрашивая в них свои яркие лучи. Цветные отблески ложились на фигуры Христа, Господа нашего Всемогущего, Девы Марии и святых из божественной свиты, которые занимали полукруглые ниши в стенах; все они сияли в полном своем великолепии, словно аура святости на самом деле окаймляла их головы и стекала на тела, которые уже покинули сей мир. Tibi Cherubim et Seraphim incessabili voce proclamant[10]. Многие из тех, кто рассматривал витражи, не могли удержать взгляд на этих ослепительных фигурах более нескольких секунд – ослепленные, они переводили его на табернакль[11], где Святые Дары были выставлены в дароносице[12] из золота и серебра, и она тоже сверкала, как витражное стекло, хоть и не так ярко. Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dominus Deus Sabaoth[13]. Рафел Кортес смотрел на стеклянный шар, по контуру которого ювелир, изготовивший дароносицу, пустил семь звездных лучей, а затем опустил голову и закрыл лицо руками, чтобы сосредоточиться. Грехи ему отпущены, он чувствовал удовлетворение: и от того, что исповедь была такой, как надо – не упущено ни малейшего прегрешения, и от того, что все, кто был рядом с исповедальней, видели, как он провел там ровно столько времени, сколько положено, ни больше ни меньше, с приличествующим моменту выражением лица. Теперь, сидя на своем месте, наполнив слух звуками Te Deum – te Profetarum laudabilis[14], – Шрам пытался сосредоточиться на молитвенном прошении Розария[15], поскольку свидетельство, которое потребовал от него исповедник, когда намекал на тайные деяния Рафела Кортеса по прозвищу Дурья Башка, мешало ему слушать. Однако он пришел к выводу, что никто, и меньше всех – отец Феррандо, не может поставить под сомнение его католическую веру.