«Кроссовки, кеды – приобретали сами, но нам не давали их носить, много было инцидентов по этой теме. Сгори и мучайся, ты солдат, и должен стойко переносить все тягости своего положения!»

«Приехал генерал из боевой подготовки и твердо сказал – на боевые можно в кроссовках и в любой удобной обуви. Помнится, фамилия была – Печевой».

«Было всякое – то каски в обязаловку, то сиди в броне, как в мышеловке. Побегайте по «зеленке» в каске, мудаки-уставники!»

«Две недели отходил в горных ботинках. Тяжелые, грубые. Достал кеды – красота, и по сухой траве на склоне не скользят».

«Видел бронежилет, который телепался на ветру, как распашонка. Вроде броник, а пластин нет. И начальство довольно, и боец одет».

«Спасжилеты на голое тело, вместо пенопласта – магазины. Шаровары, кеды, берет пятнистый».

«Заставили каски обшивать песчанкой, для маскировки. На постах носили. На боевых прятали поглубже в броню».

«Летом маскхалат и, конечно, кроссовки или, на худой конец, тапочки, за которые почему-то офицеры нас не жаловали».

«Афганцы шили под наш бушлат подкладку из овчины. Недорого и очень теплая. На броне спасала».

«Были в горах, на дальних заставах, три с половиной месяца, спустились вниз и сразу, через батальон, на заставу в кишлак. Перед батальоном встали: «афонские» свитера, халаты, ободранные кроссовки, тельники драные. Комбат вышел: «Так… Этих партизан ни х. я в батальон не пускать».

«У нас в Газни танкистов и разведчиков не сильно ущемляли насчет формы. Конечно, гордостью был танковый бушлат, а если он, конечно, еще с капюшоном, то вообще!»

«Восемьдесят первый, лето: панама, рубашка офицерская (рукава обрезал), шаровары, ботинки (солдат подарил, трофейные, но крепкие); на боевые – в старом хэбэ (хлопчатобумажное обмундирование), но в ранец укладывал рубашку и кусок легкой ткани, от солнца, если на горках сидеть. Осень-зима: куртка от «танкача», черная (скорее уже седая, в наследство перешла), каскетка. На выходах – танковый комбез, сапоги с обрезанным голенищем».

«Купил афганский свитер из верблюжьей шерсти. Он все рубашки прокалывал и страшно вонял бараном».

«Предпочитал халат таджикский и «красы».

«В июле, помнится, 1981 года начальник штаба дивизии кричал прилюдно на комсомольца, который в Кабуле раздобыл «эксперименталку»: «Это что еще за петух патлатый, нашил карманы. Снять!» А переодели всех в новую форму в середине 1982-го».

«На заставе ходили в форме, ботинки или сапоги со шнуровкой. На засады и выходы в горы в кроссовках, сапогах, ботинках – кому что нравится. Ну и, конечно же, горный костюм».

«Ботинки пакистанские, коричневые, кожаные. Известно, где их брали! Зимой – танковая куртка, шарф, горная шапочка пуховая, двойной вязки».

«На «боевых» летом ходили в КЗС и кроссовках, зимой – горный костюм со свитером из верблюжьей шерсти и берцы. В повседневной жизни – так называемое экспериментальное хэбэ, чешские летние туфли (форменные), зимой – бушлат и шапка».

«Маскхалат на голое тело, вываренный, чтобы зеленого на нем не было, лифчик с магазинами».

В батальоне: голый торс, тапочки; в колонне: голый торс, тапочки, кроссовки или берцы; на операциях: все, в чем удобно передвигаться.

«Офицеры на боевых носили солдатские бушлаты с нарисованными ручкой звездочками и солдатские ремни».

«Зимой – солдатские сапоги. Летом – кроссовки и маскхалат».

«Купил в «чипке» «Адидас». Сходил в горы – пипец настал. Подвернулся случай купить кимрские кроссовки. Вещь!»

«Шлепанцы иранские – резиновые. Отпечаток подошвы в пыли – будто осел подкованный прошел!»

«В жаркое время: трусы, майка, тапочки из кирзы, ремень (обязательно!), панама, если выходишь за капонир».

«У нас на станциях многие носили тельники. Так и к начальству выходили».

«В расположении группы носили полевую форму Советской Армии. А когда выезжали, в песках форма одежды любая. Но тоже доходило до абсурда: будь ты в трусах, но чтоб при себе был противогаз!»

По-всякому было. Кому – первый бой и «вечная память» заодно. Кто и обстрел за боевое крещение считал. Солдат войну не ищет и не выбирает. Она сама – сваха заядлая! Можно только вспомнить, что пополнение, мало-мальски обученное особенностям боевых действий в горно-пустынной местности, на афганском опыте, начало поступать только осенью 1981 года и только из учебных частей ТуркВО. До этого в основном личный состав прибывал в 40-ю армию после двухмесячного – в лучшем случае – «курса молодого бойца», сопряженного с хозяйственными и строительными работами.

«В августе 1980-го, в самом начале. Два месяца прослужил: все нормально. А тут и крещение, и ранение, и списание. Потом под Кишимом рота разведчиков полегла вся, а нас на выручку подняли. «Духи», будто знали, что мы подходим, встретили конкретно!»

«В июне 1981-го пошли первый раз без дембелей на Джелалабад. На перевале накрыли «духи». Итог: один убитый, один раненый и восемь машин сожжены. Это был второй месяц службы в Афгане».

«Заходим в Центральный Баглан. Вдруг из-за дувала появляется голова в черной чалме. Поравнялись – и шею как огнем обожгло, потом грохот выстрела. Стрелку: «Огонь!», а он: «Все в пыли, ничего не вижу». Тормозим, дали несколько очередей по дувалу. Доскочили до Северного Баглана. Там КП роты. Зашли. Ротный: «Вы сумасшедшие? На праздники все блоки сняли. Тут с блоками мочат, а так… Ну, буду держать вас на связи». Все дружно осмотрели опаленный воротник бушлата. Повезло!»

«Весна 1981-го. Сопровождаем колонну с продуктами на Чагчаран. Сидим с другом на броне. На перевале слышим хлопки, не придали значения. А офицеры потихоньку вниз и передние люки закрыли. Вдруг несколько пуль попадают в броню, издают противный свист. Как мы нырнули одновременно в задний люк, не помню. Наверное, как суслики. Все в броне хохочут над нами, а мы в себя прийти не можем».

«Гора Нарай. Весна 1984 года. Не вспомню, зачем туда пошли. Было четыре БМД, на горной дороге, первая подорвалась, ничего не осталось от машины и людей. Сразу же третья, там живые остались ребята. Я был на второй. Собрали останки (от кого что: мозги, кишки – не разобрать). Повернули домой».

«Летом 1984-го, рядом с Ургуном. Брали караван из засады. Первый раз обосрался. Лежу за камнем, а тут перед глазами душара вырос. Метнулся, все по нему стреляют, но так и ушел. От их огня никто не пострадал. Вызвали артиллерию – мондец каравану. А рядом со мной «дед» из РПГ-7 шарахнул. Вот тут я и получил «крещение», зацепило струей слегка. Иногда этот дух мне и сейчас снится».

«…Впервые ощутил страх смерти. Но это внутри, а снаружи все было просто, банально и даже, наверное, скучно. Душманы атаковали какую-то нашу точку. Роту подняли по тревоге, и на четырех «вертушках» вылетели. Когда выгружались, уже слышен был характерный звук боя. Помню, мурашки по коже и сердце захолодело. Дальше уже внимание переключилось на другие заботы. Получение приказаний, сосредоточение, движение. Сердце уже стучало от усталости, а не от волнения. Над головой несколько раз проносились наши штурмовики. Впереди периодически грохотали разрывы: то ли авиация работала, то ли артиллерия. А когда вышли на исходную, опять внизу живота прихватило. Получили задачу, целеуказания, двинулись вперед, и вот тут я увидел «духов». Показалось, что очень далеко, но на самом деле метрах в шестистах, впереди по склону, вспышки выстрелов и темные фигурки. Открыли огонь. Потом команда на продвижение. Поочередно – одно отделение движется, другое прикрывает – короткими перебежками пробрались метров на триста. «Духи» постепенно перестали стрелять, скрылись за гребнем. К этому времени наши минометчики развернулись и обработали пространство где-то впереди. Постепенно стрельба затихла. Мы пролежали еще минут двадцать, и команда: всем вперед. Поднялись, пошли, поначалу еще боязливо пригибаясь, потом все увереннее. «Духов» уже не было. Когда достигли места, где их заметили, впервые увидел труп душмана. Смуглый человек лежал на боку с совершенно спокойным выражением лица, словно вглядывался в даль. Причем ни крови, никаких других следов повреждений на нем я не заметил. И только отойдя на несколько шагов и обернувшись, увидел, что на спине у него рваная рана. Это спокойное лицо еще долго мне вспоминалось. А потом я увидел наших ребят, раненых и убитых. Мы помогали грузить их в прилетевшие вертолеты. Рев двигателей, стоны, окровавленные бинты, крики, мат и всегда сопутствующая этому суета и неразбериха словно оглушили. Как в тумане, автоматически, делал, что приказывали, и только когда все закончилось, построились повзводно, проверились, сдали строевые записки и пошли назад, вдруг наступившая тишина надавила нестерпимым грузом. Наступило осознание того, что вот все это и есть война. Настоящая война, в которой есть враг, которого ты должен убить, потому что, если ты этого не сделаешь, он убьет тебя. И это ты будешь лежать неподвижно, с остекленевшими глазами, залитый кровью, и не будет ни света, ни солнца, ни земли под ногами, ни неба над головой. И вот в этот момент, когда опасность миновала, когда позади остались картины смерти, мне впервые стало страшно. Страшно умереть. Я представил, что никогда не вернусь домой, не увижу ни родителей, ни жену, не буду дышать, говорить, вообще меня не будет. Мне стало плохо, и меня стошнило. Сквозь гул в ушах слышал отдельные фразы: «Что это с ним?», «Да первый раз бывает…», «Вроде держался молодцом…», «Ничего, обстреляется…». Кто-то посмеялся, пошутил, кто-то похлопал по плечу…»