Это были даже не Кусачки, а какие-то Ногогрызы. Ничего иного я и не ожидала; но здешние камни и впрямь могли запросто перекусить человека пополам, такие они были огромные и острые; они торчали над водой, точно зубы самой реки, и их мощные корни уходили глубоко в ее дно. Я поджимала ноги и старалась плыть как можно быстрее, но проклятые камни все равно то и дело наносили мне очередную рану. Я услышала, как где-то позади громко вскрикнул Усач, но оглядываться и смотреть, что с ним и почему он крикнул, не стала. Сейчас мне казалось, что расстояние до Большой Впадины ровно в два раза больше, чем мы думали раньше, и течение здесь в два раза быстрее, чем в привычных для нас местах; а тот, дальний, рукав реки, что проходил над самым глубоким местом Впадины, выглядел отсюда как широкая дорога из сказки о заколдованном замке, который сам собой перемещается с места на место и в один прекрасный день может запросто исчезнуть вместе с ведущей к нему дорогой, а потом снова появиться где-нибудь в другом месте, скажем, на другой стороне земного шара, укрытый пушистым ковром снега, которого я никогда в жизни не видела…

И я снова взмолилась, мельком глянув на магический зуб рыбы-дьявола: «Пожалуйста, унеси меня подальше от этого страшного места!» Прибавив скорости, я поплыла прочь от этой каменистой полосы и успела заметить, что Усач, немного от меня отставший, сделал то же самое; только если я ринулась прямо вперед, то он совершил ошибку, чуть отклонившись в сторону от огибающего скалу потока. Этот поток, покрутившись над смертельно опасным омутом, подхватил меня и сам понес дальше, по направлению к Глотке, оттолкнув Усача, и тот теперь оказался в самой опасной зоне. Не оглядываясь на своего соперника и не сбиваясь с курса, я быстро плыла к цели, подхваченная потоком, легкая и стремительная, точно одна из тех чудесных пирог, которые делает Папа Плезанс.

Большая Впадина! Теперь я уже хорошо ее видела; она была прямо по курсу, и тот чуть изогнутый рукав, по которому я плыла, должен был привести меня прямо к цели, тогда мне останется лишь, воспользовавшись мощью течения, проплыть над тем страшным омутом — перелететь через него, точно выпущенный из рогатки камешек. Предвкушая победу, я блаженно раскрыла рот и — оп-ля! — оседлала реку, слегка подогнув под себя ноги, как это делает Мартышка, когда плывет на своем резиновом круге, и позволила ей нести меня по необозримой водной глади прямиком к самому глубокому омуту.

Мне казалось, будто я лечу. Лечу, и падаю, и снова взлетаю. Я даже подумала на минутку, что все это мне просто снится — и эта тяжелая плотная масса черной воды подо мной, и ее второй слой, желто-коричневый, и мелкие куски речного мусора, коловшие и царапавшие мое и без того израненное горящее тело; и все равно ощущение полета было непередаваемым, чудесным. А потом меня вдруг охватило странное чувство — будто я не просто плыву по реке, но стала частью реки; я пела ее песнь, и она вторила мне на разные голоса, и я была совершенно уверена: если захочу, то легко смогу доплыть и до противоположного берега, до самой Киншасы, и ничто — даже крокодилы! — не помешает мне и не сможет причинить мне вреда.

А потом я оглянулась. Ох, не следовало этого делать! Ведь я была уже почти у цели, уже почти коснулась краев Большого Омута. Но все-таки оглянулась — возможно, мне хотелось удостовериться, что Усач собственными глазами видит, что я уже победила, видит миг моей славы, — и радость моя сразу померкла, и холодный ужас сковал мою душу.

Я тогда правильно догадалась: Усач действительно не удержался, и его снесло бурным потоком, что, изгибаясь, приводил пловца обратно, к омуту, который мы называли Глоткой. Впрочем, если бы Усач продолжал придерживаться этого направления, все наверняка обошлось бы; его бы вынесло течением в прямой и довольно безопасный рукав по ту сторону Черепахи, а оттуда он сумел бы доплыть по длинному чистому коридору к бухте, где все купаются. Но он, видно, решил не поддаваться течению и предпринял отчаянную попытку: повернул назад и поплыл против течения — затея поистине безнадежная. И река, конечно же, сразу остановила его, перевернула на спину и поволокла назад, к Черепахе, к тем острым подводным скалам, к черному водовороту омута. Слишком поздно Усач понял свою ошибку; я видела, как над водой то и дело появляется его темноволосая голова, как отчаянно он цепляется худыми руками за торчащую из воды острую верхушку речной скалы, а река сердито набрасывается на него, вертит, мотает, да еще и брыкается, точно норовистый конь, оскорбленный тем, что на нем вздумали ездить верхом да еще без седла. Все это я увидела как-то сразу, в одно мгновение — и разгневанную реку, и Усача, цеплявшегося за скалу в тщетной надежде спастись, и страшный черный водоворот чуть дальше по течению. Если бы Усач плыл с меньшей скоростью и не так сопротивлялся течению, река бы, наверное, просто пронесла его над омутом, но он этот драгоценный миг упустил и, похоже, совершенно утратил самообладание. И теперь отчаянно цеплялся за скользкую скалу, все время с нее соскальзывая, и то ли выл, то ли пронзительно кричал от страха, но все его вопли заглушала громкая торжествующая песнь реки.

А передо мной буквально на расстоянии вытянутой руки был Большой Омут. И он тоже пел свою песнь, пел поистине оглушительно и звал меня — иди ко мне, Нгок! — но я знала: там, позади, остался мой друг, он тонет, и хотя у меня просто сердце разрывалось, так мне не хотелось прерывать свой отчаянный бросок, уже почти завершившийся успехом, я понимала, что никогда не смогу позволить черному омуту проглотить Усача.

Я оттолкнулась и поплыла назад, к острым скалам. Несколько секунд Впадина еще цеплялась за меня, еще пела мне свою песнь, но потом ей, видно, надоело меня уговаривать, и она с силой выплюнула меня — так ребенок в сердцах выплевывает колючее семечко, случайно попавшее ему в рот, — и я стрелой понеслась прочь, обдирая колени и ступни о подводные камни. Я возвращалась к Глотке, прекрасно понимая, чем рискую. Ведь мне нужно было в точности повторить путь Усача, а потом, не теряя ни секунды, подхватить его, пока он еще на плаву, и что было сил тащить прочь, пока нас обоих не затянуло в омут. Ошибись я в расчетах хоть капельку, и омут запросто нас проглотит; мы попросту исчезнем под водой и никогда уж больше не вынырнем. Дюйм в ту или другую сторону — и я промахнусь, пролечу мимо Усача. Я в последний раз помолилась рыбе-дьяволу: «Ох, пожалуйста, дай мне добраться до Усача!» — и, набрав в грудь побольше воздуха, так что легкие чуть не лопнули, уселась прямо на гребень стремнины, выпрямилась и разом долетела до нужного поворота, а там соскользнула с гребня и поплыла к Усачу.

Он, должно быть, увидел меня и догадался, что я хочу сделать. Потому что мгновенно, без лишних слов, схватил меня за руку и отцепился от скалы, а я, благодаря набранной скорости, сумела удержаться внутри бешеного потока, и он пронес нас обоих, крутя точно пустые бутылки, прямо над проклятым омутом и вышвырнул на острые камни, торчавшие из воды, как зубья бороны.

— Держись, Усач! — Я едва слышала собственный голос, так громко звучала песнь реки. Теперь она надо мной смеялась, я хорошо это понимала; негромко и басовито гудели скалы, хихикала галька, и все вместе это напоминало веселый вечер у костра, танцы под рокот барабанов. А речной поток, миновав Глотку, уже снова выглаживался, замедлял свой бег и плавно подходил к купальне на берегу. Теперь под ногами уже не чувствовалось острых камней, и Усач, выпустив мою руку, поплыл сам; плыл он медленно, словно прихрамывая, и загребал в сторону мелководья.