Какое огромное значение придавалось созданию Нового человека видно по Постановлению ЦК ВКП(б) и СНК СОЮЗА ССР от 26 января 1936 года: «Для просмотра и улучшения, а в необходимых случаях и для переделки написанных уже учебников по истории, организовать комиссию в составе тт. Жданова (председатель), Радека, Сванидзе, Горина, Лукина, Яковлева, Быстрянского, Затонского, Файзуллы Ходжаева, Баумана, Бубнова и Бухарина. Комиссии предоставить право организовать группы для просмотра отдельных учебников, а также объявлять конкурс на учебники взамен тех, которые будут признаны подлежащими коренной переделке. В первую очередь должны быть просмотрены учебники по элементарному курсу истории СССР и по новой истории».

Подписали В. Молотов и И. Сталин.

А на известном, ну, прямо-таки фантастическом XVI съезде партии гневно жаловался на мало что понимающую, все путающую глупую прессу добрейший Семен Михайлович Буденный:

«Мною было отмечено, что коневое хозяйство помимо того, что лошадь имеет значение как тягловая сила и как фактор в обороне страны, имеет еще и товарную продукцию. Мною было указано, что лошадь дает мясо, кожу, волос, копыта («рог»). кость. А наша печать… Что они написали после того, как я выступил?… Оказывается, Буденный заявил, что лошадь дает мясо, кожу, щетину и даже… рога!»

Вот создай Нового человека с такими работниками!

Вообще-то литература всегда говорила и говорит о некоем Новом человеке.

Она как бы предчувствует его появление. Ведь только Новый человек может заставить вулканы Камчатки обогревать Сибирь; регулировать направление постоянных ветров гигантскими вентиляторами; вести стремительные электроходы в подземных туннелях; заменять медлительную почту «электрическими разговорами»; выращивать невиданные деревья, такие, скажем, как «финики, привитые к вишневому дереву, или бананы, соединенные с грушей». Заметьте, что о финиках и бананах писалось В. Одоевский еще в 1840 году («Петербургские письма»), кстати, в том самом году, когда российский министр финансов доказывал, что железная дорога из Петербурга в Москву не нужна, даже опасна, ибо усилит у простых людей ненужную склонность бесцельно переезжать с места на место.

А алюминиевые сны Веры Павловной?

Какой протопоп, даже самый неистовый, мог о таком мечтать?

Удивительно читать в Литературной Энциклопедии о том, что «М. Булгаков вошел в литературу с сознанием гибели своего класса и необходимости приспособления к новой жизни. Принял победу народа не с радостью, а с великой болью покорности».

А как, собственно, он должен был входить в литературу? Разве Михаила Булгакова, человека мягкого и интеллигентного, не должна была ужаснуть буря гражданской войны? Уж он-то видел на деле последствия известных слов Г. Плеханова: «Русская история еще не смолола той муки, из которой будет со временем испечен пшеничный каравай социализма».

Впрочем, в цитировавшейся статье Б. Михайловского «Фантастика» (Литературная Энциклопедия, 1939) заключительный абзац звучал оптимистически: «В рамках литературы социалистического реализма можно мыслить материалистическую фантастику, фантастику как художественную форму с реалистическим содержанием, – в жанре сатиры, направленной против отживающего капиталистического мира, в произведениях, пытающихся гипотетически предвосхитить будущее, в советском фольклоре и особенно в литературе для детей».

В жанре сатиры…

Странно…

В том же самом году в «Литературной газете» критик В. Блюм прямо указывал: «Всякий сатирик в СССР посягает на советский строй.»

Ни больше, ни меньше.

Представляю себе выражение на лице В. Блюма, вчитывающегося в монолог профессора Преображенского (М. Булгаков, «Собачье сердце»): «Голубчик! Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю. Пусть: раз социальная революция – не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему калоши нужно до сих пор запирать под замок? И еще приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не стащил? Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры? Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что 2-й подъезд Калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через черный двор?»

«Всякий сатирик в СССР посягает на советский строй».

Чайхана под платанами.

Брожение умов.

1985-й год.

Жара.

«Смоленск горит весь…»

Разумеется, эти строки М. Булгакова должны были войти в Антологию.

«Артиллерия обстреливает можайский лес по квадратам, громя залежи крокодильих яиц, разложенных во всех сырых оврагах… Эскадрилья аэропланов под Вязьмою действовала весьма удачно, залив газом почти весь уезд, но жертвы человеческие в этих пространствах неисчислимы из-за того, что население, вместо того чтобы покидать уезды в порядке правильной эвакуации, благодаря панике металось разрозненными группами… Отдельная кавказская кавалерийская дивизия в можайском направлении блистательно выиграла бой со страусовыми стаями, перерубив их всех и уничтожив гигантские кладки страусовых яиц… Сообщалось от правительства, что в случае, если гадов не удастся задержать в 200-верстной зоне от столицы, она будет эвакуирована в полном порядке…»

Чайхана под платанами.

Неумолчный шум Алайского рынка.

Ну да, Михаил Булгаков… А Александр Чаянов?

Как будет выглядеть Антология без Александра Васильевича Чаянова?

Как понять развитие советской фантастики без его утонченных повестей?

Жена замечательного писателя и крупного ученого, погибшего в сталинских лагерях (вот еще одна весьма эффективная лаборатория по созданию Нового человека), вспоминала: «Его забрали 21 июля 1930 года на работе в тот момент, когда он подготовлял материал Зернотреста к XV Партсъезду. О том, что происходило в тюрьме я могу рассказать только с его слов. Ему было предъявлено обвинение в принадлежности к «трудовой крестьянской партии», о которой он не имел ни малейшего понятия. Так он и говорил, пока за допросы не принялся Агранов. Допросы вначале были очень мягкие, «дружественные», иезуитские. Агранов приносил книги из своей библиотеки, потом просил меня передать ему книги из дома, говоря мне, что Чаянов не может жить без книг, разрешил продовольственные передачи и свидания, а потом, когда я уходила, он, пользуясь духовным потрясением Чаянова, тут же устраивал ему очередной допрос. Принимая «расположение» Агранова к нему за чистую монету, Чаянов дружески объяснял ему, что ни к какой партии он не принадлежал, никаких контрреволюционных действий не предпринимал. Тогда Агранов начал ему показывать одно за другим тринадцать показаний его товарищей против него… Эти показания повергли Чаянова в полное отчаяние – ведь на него клеветали люди, которые его знали и которых он знал близко и много лет… Но все же он сопротивлялся. Тогда Агранов его спросил: «Александр Васильевич, есть ли у вас кто-нибудь из товарищей, который, по вашему мнению, не способен солгать?» Чаянов ответил, что есть и указал на профессора экономической географии А.А. Рыбникова. Тогда Агранов вынул из ящика стола показания Рыбникова и дал прочитать Чаянову…»