Александра Васильевна раскрыла свою дверцу и замахала рукой:

— Иди, иди сюда, герой!

Трактор остановился, и Глинозубов спрыгнул на землю.

— Ты же гравию обещал насыпать! — закричала Твердунина. — Твою мать! Где гравий?! Четыре года об этом говорим! Четыре года!

Председатель «Зари гумунизма» был без шапки; волосы, прилизанные дождем на затылке, кудрявились по бокам.

— Гравию! — воскликнул он, наклоняясь и недоверчиво ее разглядывая. — А экскаватор? Я лопатой, что ли, сыпать буду?

Александра Васильевна с отвращением почуяла ядовитый запах перегара.

— Какой экскаватор?! — Твердунина в ярости сделала попытку выбраться наружу, но вовремя остановилась, замарав только самые носы ботинок. Твой-то экскаватор где?

— Эва! — Глинозубов презрительно усмехнулся, словно разговаривал с несмышленым ребенком. — Мой-то экскаватор еще весной в силосную яму завалился…

Александра Васильевна онемела. Приняв ее молчание за естественную паузу, Глинозубов ухмыльнулся.

— А я гляжу — никак ваша «Волга»! Ну, думаю, приехали… Генке толкую: гляди, никак Твердунина сидит! А он: нет, у Твердуниной серенькая. Какая серенькая?! Самая что ни на есть белая! Я ему и говорю: ну, говорю, если это Твердунина, ждать мне седьмого выговора! А он…

— То есть как завалился?! — полыхнула вдруг Твердунина, стремительно высовываясь из машины, будто собака из конуры; она бы и вывалилась, если б не поручень, за который успела схватиться. — Гумунизм выходит!.. нам полмира!.. кормить!.. отстраивать!.. А у тебя экскаватор завалился?! Да за такое не выговор! Билет на стол положишь! С председателей полетишь к чертовой матери!

— Ах, билет! — ответно взъярился Глинозубов, отшатываясь.

— Сядешь ко всем чертям за развал хозяйства! — крикнула она.

— Ах, за развал! — отозвался он, сжав кулаки и едва не скрипя зубами.

— За удои! За падеж! — перед этим Александра Васильевна несколько утянулась, а теперь опять бросилась.

Глинозубов снова отшатнулся.

— Топора в руках давно не держал? Подержишь!

— Ах, топора! — Глинозубов попятился, прижал кулаки к груди и закричал, по-волчьи поднимая мокрое лицо к низкому ненастному небу: — Отвечу! За все отвечу! А за это кто ответит?! — Он широко махнул рукой, описав круг. — За это кто ответит?! За жизнь мою бессмысленную кто ответит?!

— Таким в гумрати не место! — бессвязно выкрикивала Твердунина, с гадючьей стремительностью высовываясь из кабины. — Таким знаешь где место?! Каленой метлой таких к дьяволу! Я на тебя сейчас Клопенку! В бараке сгниешь!..

— Ах, Клопенку?! — Глинозубов отвернулся и завопил в сторону трактора: — Все! Хватит! Наслушался! Кто за жизнь мою ответит?! Пусть сидят тут до ночи! Не отцепляй! Не отцепляй, кому говорю!

Тракторист, возившийся у тракторного форкопа, распрямился.

— Молоко сдавать! Поехали! Нечего тут середь дороги разговаривать!

— На бюро! — вслед ему кричала Твердунина. — На бюро поговорим! Ты еще попомнишь! Вот чтоб мне провалиться — Клопенко с тобой разбираться будет!

— Да вы что, Александра Васильевна! — Витюша испуганно глядел то на Твердунину, то в спину шагающего по глубокой грязи Глинозубова. — Прикажите ему, пусть вытащит! Что ж мы тут! Чего нам ждать-то?! Прикажите!

Тяжело дыша, Твердунина откинулась на спинку сидения и закрыла глаза. Губы ее были непреклонно поджаты.

— Кириллыч! — заголосил Витюша в окно. — Не бросай ты нас ради бога! Дерни хоть до околицы, я уж там выберусь!

— А мне тут с вами недосуг! — ответил Глинозубов, сделав такое телодвижение, будто должен был пуститься вприсядку. — У меня молоко скиснет! Я-то за все отвечу, что мне!..

— Кириллыч! — Витюша брезгливо спустил ноги в грязь и зашлепал к нему, погружаясь выше щиколоток. — Дерни ты ради Христа, что тебе стоит! Ну, пошумели немного, так что ж нам тут теперь, ночевать, что ли! А, Кириллыч!..

— Дерни! — Глинозубов снова глумливым плясовым движением развел руками. — Теперь вот на тебе — дерни! А комбикорма нет! А косилок — нет! Знай только орать, что Глинозубов ответит! Клопенкой меня пугает! Пугай, пугай! Глинозубов-то ответит! А вот вы тут посидите пока! Может, найдется добрая душа — вы-ы-ы-ытащит!..

— Да на тебе креста, что ли, нет, Кириллыч! — чуть не плача, взывал Витюша. — Как можно! Живые люди же!

— На мне-то креста нет? — удивился Глинозубов. — На!

Он раздернул ворот телогрейки, расстегнул рубаху.

— Видел? Нет, ты скажи: видел?!

Витюша немо мотал головой. Дождь намочил волосы, вода стекала по лицу.

— А теперь пойди у нее посмотри: есть на ней крест? — спросил Глинозубов, понижая голос. — На ней-то вместо креста лягушачья лапка, понял? На ней вместо креста кикимора болотная зеленой жижей кукиш рисовала… да что я тут с тобой!..

Он задрал ногу и поставил на гусеницу. Сапог был облеплен комом глины.

— Кириллыч! — возопил Витюша, молитвенно поднимая руки.

— Я уж сорок лет Кириллыч! Давай, поехали!

Вытирая руки и ухмыляясь, тракторист забрался в кабину. Глинозубов умостился рядом. Трактор заревел, дернул, поволок бочку, переваливающуюся по ямам. Страшно грохоча и чавкая, проехал мимо машины, — но неожиданно дернулся и встал.

— Последний раз! — заорал Глинозубов, снова распахивая дверцу. — Вот чтобы сдохнуть мне на этом месте!

— Кириллыч! — заблажил Витюша. — Я же знал! Сейчас, сейчас!..

Бормоча и оскальзываясь, он обежал машину, потащил из багажника трос.

— Да куда ты тянешь, как я тебя тут разворачивать буду! За задницу цепляй! Ничего — раком проедешься!

Витюша повалился на сиденье, тракторист дернул рычаг, и «Волга» поползла назад — мягко, будто ватрушка в киселе.

Александра Васильевна смотрела в стекло, на дорогу, отступающую перед глазами, на удаляющуюся опушку леса, на лужи, по которым хлестал серый дождь, на низкое темное небо — и выражение непреклонности не покидало ее лица.

Найденов повернул ключ и открыл дверь.

В прихожей пахло гречневой кашей.

Этот запах въелся в жизнь, как въедается грязь в потрескавшиеся от работы руки. Он сам же и разъяснял Настене когда-то: гречка универсальна: во-первых, вкусна, во-вторых — содержит полный набор элементов и витаминов, необходимых организму; кроме того, она необыкновенно дешева; поэтому если ты ограничен в средствах, если тебе не везет и ты не можешь найти постоянной работы, нет ничего более разумного, чем приналечь на гречку — будешь сыт, здоров, а в конце концов, возможно, и разбогатеешь.

Настя оказалась рачительной и экономной хозяйкой — гречка в доме не переводилась. Два дня из трех, открывая вечером дверь, Найденов улыбался и говорил: «Ого! Гречневая каша! Здорово!..» Прошло семь лет, и теперь он боялся, что когда-нибудь ему не хватит сил на улыбку при этой фразе, да и на саму фразу не хватит сил, и тогда он буркнет, заведомо ненавидя себя: «Опять эта проклятая гречка? Бог ты мой, как надоело!» И если у Настены к тому моменту останется больше мужества, чем у него, она отшутится и достанет какую-нибудь вкусную заначку, сберегаемую к Майским или ко дню Великого Слияния, — селедку, банку сгущенки, пакетик сушеной дыни; а если нет подбоченится и спросит неприязненно: «А ты заработал на что-нибудь другое?» Когда он видел эту сцену во сне, то просыпался в холодном ужасе.